Люди черного дракона - Алексей Винокуров Страница 16

И вот однажды, проведя ночь в размышлениях, он таки уяснил, что встало ему поперек дороги в его алхимических опытах.

— Не та глина, — доверительно сказал себе Соломон. — Из гойской глины не слепишь доброго голема, нужна кошерная.

Но откуда было взять кошерной глины посреди Приамурья? Если бы Соломон знал ответ на этот вопрос, он давно был бы не Соломон, а пророк Моисей, а то и чего почище…

Не находя нужной глины, Соломон пытался хотя бы изменить состав той, что была под руками. Он добавлял в глину мед, женьшень, панты, рыбью кожу и другие мистические ингредиенты, но все было напрасно — големы не оживали.

В отчаянии Соломон ходил даже на тот берег реки, к китайцам. Принес много разного товара: сигареты, которые воняли псиной и совершено не горели, драные китайские улы и яйца сунхуадань, такие тухлые и черные, что при попытке съесть их они ужимались в жижу и текли между пальцами. Все это он сбывал местным китайцам, однако, несмотря на все старания, нужной глины так и не нашел — ни на этом берегу, ни на том.

— Земля Моше и Израиля, — говорил он сам себе, — единственная земля, из которой получится настоящий голем.

Но ни Моше, ни Израиль не спешили помочь своему незадачливому потомку и чудесным образом доставить нужную глину к его дому. Оставалось только молиться, что Соломон и делал каждую ночь без особенного, впрочем, результата.

И вот когда терпение Соломона, бесконечное еврейское терпение, воспитанное тысячелетиями страха, нужды и надежды, совсем было иссякло, случилось чудо. Возможно, это суровый Яхве, первопроходец в трудном алхимическом делании, услышал мольбы бедного Соломона. А может быть, просто количество безуспешных попыток перешло в качество, о чем неоднократно предупреждали советские газеты. Не исключено, что была еще какая-то причина или даже целый ворох причин. Так или иначе, чудо, как обычно, произошло в тот момент, когда его уже не ждали.

Случилось оно в пятницу, накануне шабеса, когда все верные евреи приуготовляются целые сутки ничего не делать, и работают только гои, от которых, впрочем, тоже есть польза, потому что они помогают еврею сделать то, что делать нельзя, но сделать все-таки нужно.

Соломон только что закончил очередного голема и стоял теперь над ним в печальном восхищении. Он был совершенен, этот новый Адам, и сиял свежевылепленной красотой. Сырой, холодный, таинственный, поблескивал он в грозном розовом свете опускающегося вечернего солнца.

И так невозможно прекрасен он был, что нельзя было думать о нем иначе, как словами из Песни песней, потому что нет у евреев слов более сильных для описания красоты.

Голем его был черен, но красив, как шатры Кидарские, прекрасен, как нарцисс Саронский. Между прочими големами был он как кедр между лесными деревьями. Глаза его голубиные оставались закрыты, а волосы сбегали по челу, подобно стаду коз, сходящих с горы Галаадской. Как лента алая, были губы големовы, и как половинки гранатового яблока — ланиты его. И шея его — как столп Давидов, возведенный для щитов, и сотовый мед капал с губ его. И весь он был похож на молодого оленя, и, если бы поднялся он, ни одна девушка не устояла бы перед ним.

И лежал он как живой, но без единого дыхания, а отец его, Соломон, высился над ним, потрясенный до глубины души…

— Последняя попытка, — сказал себе тогда Соломон. — Последняя, ибо если не этот, то никакой больше.

И начертал таинственный знак на лбу глиняного юноши.

И в этот миг Соломону показалось, что голем как будто тихо, чуть слышно вздохнул. Старик наклонился над ним и попытался уловить дыхание жизни из уст его. Но голем был холоден и недвижим, как всегда. Может, если бы Соломон подождал еще минуту-другую, он стал бы свидетелем чего-то совершенно удивительного. Однако был канун субботы, и верный еврей Соломон, изнемогший от бесконечных големов, не придал значения своему видению, списал его на усталость, на дуновение вечернего ветра из полуприкрытой двери. Старик тихо вышел из сарая, где лежал голем, и отправился в дом — самому зажигать субботние свечи, потому что Ривки его не было с ним больше, и готовиться к трапезе.

Когда утром Соломон поднялся с одинокого своего ложа, первое, что он увидел в окно, — был голем. Он стоял посреди двора и жмурился на ярком солнце, кожа его блестела таинственным негритянским оттенком.

Ликованию Соломона не было пределов. Он выбежал из дома и танцевал вокруг голема, словно вокруг невесты, целовал его холодные руки, глотал кусочки глины вместе с солеными слезами радости…

Не прошло и пяти минут, как во двор к Соломону сбежались падкие на чудеса евреи. В почтительном изумлении созерцали они рослого глиняного мужчину, вращавшего головой, поднимавшего руки, ходившего по двору и выполнявшего простейшие команды своего создателя.

Соломон дал голему имя Мойшке — в честь пророка Моисея, выведшего народ израильский из Египта. Такая смелость удивила остальных евреев. И в самом деле, не было ли кощунством называть глиняного истукана именем пророка?

Однако Соломон совершенно не смущался дерзостью своей идеи.

— Вы не понимаете, — говорил он сородичам, и глаза его горели жарким огнем, словно перед ними явился машиах-мессия. — Однажды мой Мойшке встанет во главе народа израильского и поведет нас всех в Землю обетованную, где течет молоко и мед.

Пока, однако, Мойшке не собирался никого вести ни к меду, ни к молоку. Больше того, на второй день он возгордился и перестал слушаться своего создателя. Он уже не желал поднимать руки, поворачивать голову и выполнять простые работы по дому. Большую часть времени голем бродил теперь по деревне и задирал девушек. Старшая дочь Менахема и Голды Сара утверждала даже, что голем ее домогается и всякий раз, встречая на улице, подает ей неприличные, то есть любовные, знаки. Ей никто не верил, хотя она приводила убедительные доводы. По ее словам, чресла у голема, когда он распалялся любовью, были огромные и холодные…

Но девушки — это было еще полбеды. У голема оказался нечеловеческий аппетит. Скромной стариковской еды в доме Соломона ему не хватало, и он стал залезать в русские огороды и воровать там кур. Кур голем Мойшке ел живьем, немного пообщипав для приличия. Полуголые куры бились от ужаса в мускулистых руках, кудахтали, сыпали пухом — и как голодные звезды светились над ними глаза голема.

Напуганные поселяне пошли жаловаться деду Андрону. Андрон вызвал к себе Соломона.

— Вот что, Соломон, — сказал он, — или ты утихомиришь своего глиняного болвана, или общество утихомирит тебя. Вопросы есть?

Вопросов у Соломона не было, все знали крутой характер старосты.

Конечно, Соломон не собирался уничтожать голема совсем, он лучше бы умер сам. Соломон хотел лишь временно обездвижить голема, перевезти в другое место и там оживить снова.

Придя домой, он подошел к Мойшке, который спал на лавке послеобеденным сном еврейского праведника, вздохнул и стер у него со лба первую букву «алеф», без которой дыхание жизни извергнется из голема. Так, во всяком случае, полагал старый Соломон. Однако голем не умер, а, напротив, повернулся на спину и захрапел еще сильнее…