На этом свете - Дмитрий Филиппов Страница 16

Семья распалась.

Помню фотографической памятью ребенка: Игорь с дядей Мишей меняют крышу веранды; женщины режут зелень перед раковиной, стругают салат; дед стыдливо выглядывает из-за гаража, успев втихаря принять сто грамм на грудь; на столе крупными кусками нарезан арбуз, утопая лапками, в красной мякоти вязнут осы. Печет июльское солнце. Мужчины упорно трудятся, блестят от пота загоревшие тела. Две сосны, посаженные после рождения дядьев, отбрасывают густую плотную тень на западную сторону. В этой тени сижу я, играю в солдатиков, нападая на неприятельский муравейник. Дом живет, дышит легко и спокойно. Кажется, где-то в глубине, под чердачными перекрытиями лежит в сундуке за семью печатями его деревянное сердце, равномерно бьется в такт ударам молотка. И еще кажется: так будет вечно.

Мы въезжали в городок ранним утром, в тот мутный новогодний час, когда вся страна уже засыпает пьяным и сиплым сном. Последние гости уже разбрелись по домам, улицы завалены мишурой и пустыми бутылками из-под шампанского. Праздник вывернулся наизнанку: впереди похмелье, скисший оливье и новый рабочий год.

Мать, конечно, спала. Я с трудом ее разбудил, она вяло отмахивалась и несла сонную чушь. Потом вдруг резко привстала, посмотрела сквозь меня долгим объемным взглядом и спросила:

– Зачем?

– Мам, это я. Тетя Надя приехала.

Отозвавшись на голос, она вынырнула из предсонья. Взгляд ее обрел фокус.

Потом мы пили кофе на кухне, доедали подсохшие бутерброды с икрой. Тетя Надя сидела на краешке стула и клевала носом, мать задумчиво курила.

– Я думала, ты откажешься, не приедешь, – сказала она.

– А я приехал.

– Спасибо.

– Спасибо не булькает.

Мы усмехнулись одновременно.

– Как внучка моя поживает?

– Все хорошо.

– Ты мрачный какой-то.

– Все нормально, просто устал, спать хочу.

– Ложись, поспи.

– Не, поеду. Дома посплю.

Мать отвернулась, закусив губу.

– Ты и так дома.

Я допил кофе одним долгим горячим глотком и стал собираться.

Тетя Надя позвонила через три дня, голос ее был усталый и тусклый:

– Тревожно мне, Игорь на звонки не отвечает… Костик, забери меня.

– Спит, наверное. Или телефон потерял.

– На сердце камень…

– Хорошо, тетя Надя, я скоро приеду.

В первые дни нового года подморозило, выпал снег. Не то чтобы он примирил пейзаж и реальность, но стало легче глазам и спокойнее на душе. Показалось, что всю страну можно переписать заново, с чистого белого листа. Можно переписать покинутые дома, грязь и слякоть обочин, ссохшиеся в непроглядное желтое поля. Новая глава будет написана каллиграфическим почерком, без ошибок и стилистической каши. Главное, чтобы у народа, который будет держать перо, не тряслись руки с похмелья.

Мы ехали по той же трассе, гудела резина шипованных колес. Тетя Надя все так же молчала. Только один раз за всю дорогу спросила:

– Какой год?

– 2014-й.

– Нет, по восточному календарю.

– Год лошади.

– А-а-а…

Как будто эта информация успокоила ее. Мол, если год лошади, то ничего страшного, поскрипим еще, потерпим.

Тетя Надя входила в квартиру с поспешностью и даже не пыталась ее скрыть. Замок провернулся легко. В нос ударил стойкий запах перегара.

Игорь спал. Лежал на животе, раскинувшись на весь диван, тяжело сопел заложенным носом. Перед диваном сгрудилась батарея пустых бутылок. Из открытой форточки тянуло сквозняком. Тетя Надя облегченно потопталась на месте, накрыла Игоря одеялом и зашагала на кухню, старательно не глядя мне в глаза.

Конечно, потом сели на кухне. Тетя Надя наделала бутербродов. Я у?

же допивал чай, когда она мне сказала:

– Из садоводства звонили. Помнишь, в ноябре был ураган, дамбу перекрывали?

– Ну.

– Сосны упали. Прямо на дом. Одна пополам сломалась, рухнула на веранду. Нет больше веранды. Другую вырвало с корнем и обрушило на дом, ровно посередине. Крышу пробило, обшивку, шифер, переборки. Говорила Игорю: съезди, посмотри – какое там… Все рушится, все летит куда-то. Уже ничего не будет, как раньше, ничего не вернется.

– Что делать будешь?

Она замолчала. Мой вопрос прижал к нёбу ее язык (бывают такие вопросы), и потребовалась вся твердость, вся бескрайняя теплота, разлитая в ее имени, чтобы протолкнуть одно слово:

– Жить.