Маленькая ложь Бога - Сирил Массаротто Страница 16

— Здорово…

— Да, это довольно красиво и может стать ценным подарком. Ты замечал, что со временем близкие говорят вам: «Ты все больше становишься похожим на твою маму» или «Ну вылитый дедушка!»?

— Да, такое часто можно услышать.

— Так вот, это большей частью оттого, что эта самая мама (или дедушка) была Смотрителем этого человека и оставленная ею в нем частица ее самой разрослась. Чем глубже прорастает зерно, тем больше вы становитесь похожи на ваших Смотрителей.

— Ах, ну ты меня успокоил! А то я боялся, что, уйдя отсюда, брошу ее на произвол судьбы!

— Наоборот! Ты оставишь ей самое прекрасное наследство, какое только может быть.

— Надеюсь, что это не касается внешности, а то мне тяжело представить себе бедняжку Ивуар стареющей, да еще с моей физиономией!

— Нет, не беспокойся, я не наложу такого проклятия на бедную девочку…

— Ну ладно, мне сразу полегчало. И я готов слушать твои объяснения насчет Второй Власти!

— Ну уж! Не многовато ли для одного раза?

— Ты же обещал!

— Я сказал, что сделаю это сегодня, и сдержу слово. Но позже.

— И упрашивать тебя ни к чему?

— Абсолютно ни к чему.

— Ладно, тогда пока.

Сегодня не только день, когда я должен услышать объяснения по поводу Второй Власти. Сегодня — прощание.

Со мной.

Чувствую, что особого веселья мне это не сулит. Не знаю, стоит ли мне спускаться, чтобы посмотреть на себя. Я вообще не люблю смотреть на покойников, они обычно совсем не похожи на себя живых. Так и вижу, как я лежу навытяжку на кровати, вокруг свечи, все как надо, я подгримирован, одет — надеюсь, они выберут для этого случая мой темно-серый костюм и галстук подберут в тон. Костюм шикарный, ни разу не надеванный, впрочем, я его и покупал для похорон.

Только не своих, конечно.

Что же мне делать? Знаю, что не надо, но все же так и подмывает посмотреть… Ладно, решено, загляну к себе домой, ненадолго, всего на несколько минут! Посмотрю, что там делается, удостоверюсь, что Лео в порядке, заодно взгляну, кто придет проститься, так, чисто из любопытства… Но чего я точно не буду делать, так это смотреть на собственный труп! Да, правильно, очень хорошо — на труп не смотреть! Разве что одним глазком — проверить насчет костюма.

Когда речь идет о смерти, обычно говорят, что труднее всего тем, кто остается, но, как выяснилось, тому, кто умер, тоже тяжело.

Очень тяжело.

Все время, что я провел внизу, я проплакал. Я до сих пор совершенно потрясен и даже отошел от берега, чтобы, прислонившись к большому дереву, попытаться успокоиться и прийти в себя после всего этого.

Надо сказать, что церемония продлилась дольше, чем было запланировано. Странно, в таких обстоятельствах время бежит быстро. Потому что прощание с умершим — это постоянно возобновляющееся горе: приходит новый человек — родственник, друг, знакомый, которого вы за долгие годы уже почти забыли, и вот он начинает плакать, и вы плачете вместе с ним, как в первый раз. Лео реагировал точно так же, как и я: каждый раз вновь прибывший пробуждал своей болью его уже чуть было утихшую боль.

С ума сойти: я целый день оплакивал сам себя, сочувствуя чужому горю. Как будто мое мертвое тело принадлежало не мне, а кому-то другому — другу, члену семьи. Кому-то, кого я любил.

Я заметил еще одну удивительную вещь: люди оплакивают вас именно так, как они вас любили. У каждого горе проявляется по-своему, и связано это не только с тем, кем вы были для этого человека при жизни, но и с тем, кем был он, когда любил вас.

Наблюдая за потоками проливаемых по мне слез, я отметил несколько различных видов горя.

Прежде всего, бывают, конечно, слезы безусловные, они содержат в себе все, потому что вы всегда были частью жизни тех, кто их проливает. Эти слезы, конечно, встречаются реже всего; в первую очередь это слезы ваших детей. А также близких друзей: я очень удивился, когда пришел Рене, несмотря на свои восемьдесят четыре года, мой Рене, тот самый, благодаря кому я получил свою первую работу — в секс-шопе, тот самый, кто мне всегда помогал — делом или советом, кто всегда был рядом, кто помог мне подняться, когда я покатился вниз после Алисы. Человек, который был мне ближе отца, хотя сам он никогда не имел детей. Я не видел его с тех пор, как он, выйдя на пенсию, уехал в Испанию. Время сделало, конечно, свое дело, и мне странно было увидеть его таким стариком; когда он вошел в полумрак спальни и застыл перед моим неподвижным телом, я испугался, что его изношенное сердце не выдержит. На несколько секунд он перестал дышать, а потом принялся оплакивать меня, как оплакивают сына. А я, глядя на него, такого заплаканного, такого несчастного, плакал вместе с ним. Мне так хотелось в последний раз положить руку ему на плечо, сказать «спасибо», просто «спасибо».

Следующий тип слез — слезы искренних друзей — имеют все один вкус: вкус страшного удивления (их друг вдруг умер таким молодым, едва шестьдесят исполнилось!), вкус пустоты, внезапно образовавшейся из-за этой безвременной смерти, вкус надвигающегося одиночества; у многих к этому примешивается еще и привкус страха перед собственной смертью, которая (они знают это) уже маячит на горизонте, подстерегая их, пока издали. Какую-то часть этих слез друзья проливают по самим себе — заранее. Мне хотелось сказать им, чтобы они не расстраивались: придет день, и они смогут всласть поплакать над самими собой, как я делаю это сейчас рядом с ними.

Еще я удивился, заметив притворные слезы. Две родственницы пришли вместе, обе нарядные, обеим не больше пятидесяти. Они механически прогнусавили Лео несколько дежурных слов — явно заученных в машине — и прошли в спальню. Думаю, они не ожидали, что Лео пойдет вместе с ними, и испытали от этого известную неловкость: они-то, видимо, рассчитывали наскоро забежать в эту мрачную комнату и выскочить обратно. А тут, не зная, как поступить, обе вытащили по носовому платочку и стали вытирать воображаемые слезы, нарочито громко шмыгая носом. Попритворявшись достаточное с их точки зрения время, они обменялись заговорщическим взглядом и, проведя рукой по спине моего сына и пожелав ему удачи, вышли из комнаты, оставив его одного. Они ретировались, даже не поцеловав Марион или Ивуар, я проследил за ними до самой машины и слышал все их «Уф!», «Наконец-то!» и «Я думала, это никогда не кончится!», исполненные крайнего облегчения.

Вот дряни.

Знаю, мне не следовало бы так говорить, но я так подумал — и подумал изо всех сил! Конечно же, нельзя принудить себя испытывать горе, но я, я их очень любил, этих родственниц. И я бы плакал по-настоящему, если бы они умерли, а вот они…

Никакого стыда.

Последние слезы меня удивили: слезы Самюэля, друга детства Лео. Я не видел его несколько лет и был удивлен, когда в дом вошел мужчина, настоящий, взрослый, зрелый, солидный, импозантный. Не то чтобы в Лео не было импозантности, но, став мужем и отцом, он не перестал от этого быть в моих глазах юношей, даже в чем-то подростком, как, впрочем, большинство сегодняшних двадцати пятилетних. Итак, я увидел, как этот высокий, крепкий мужчина пришел в своем прекрасном костюме, правда — отлично скроенном (я обожаю костюмы), широко улыбнулся Лео, словно говоря: «Я здесь ради тебя, я сильный и разделю с тобой горе» — в общем, совсем как Смотритель. Он мало говорил, только стиснул моего сына в объятиях — сильных и долгих. Жизнь разлучила их лет десять назад, но эти годы разлуки испарились в один миг. Вот оно — чудо настоящей дружбы, которому так завидует любовь.