У нас все хорошо - Арно Гайгер Страница 16

Чуть позже ему становится зябко, несмотря на летнюю духоту, из чего он делает вывод, что спал довольно долго.

Не открывая глаз, Рихард поворачивается на бок, складывается, подтягивая колени и прижимая локти к туловищу, чтобы подремать в такой позе еще немного. У него приятное туманное состояние, он вдыхает запах крашеного льна шезлонга, слегка затхлый, а на подушке под головой сладких слюней своей двухлетней дочки. Трава кругом источает мягкую теплоту — и лета, и Бога, и всего мира вокруг. За спиной он слышит семенящие шаги, то приближающиеся, то удаляющиеся, и звонкий смеющийся голосок Ингрид. Он понимает, что этот смех и разбудил его. Плещется вода, и Альма кричит:

— Вот сейчас я тебя поймаю!

И опять этот звонкий радостный смех, к которому примешивается топанье сандалий Альмы, очень громкое, словно Альма только делает вид, что бежит. Выставленное наружу ухо Рихарда ловит этот звук на плитках садовой дорожки. Он вслушивается во все эти шумы и шорохи, притягивает их к себе, прежде чем они растворятся в глубине его сознания: трение и поскрипывание качелей на резиновых муфтах, которые Рихард вырезал из старых покрышек, чтобы не повредился сук, на котором висят качели, потом опять семенящие шаги Ингрид, ее протяжный, тоненький и пронзительный голосок, от которого, как бы абсурдно это ни звучало, Рихард чувствует себя в полной защищенности. Уже давно он так не лежал, все кажется ему таким мирным, свободным от забот. Его охватывает чувство удовлетворения, и на какое-то мгновение возникает ощущение уверенности, что он не просто частица этого круговорота звуков, а его эпицентр, фокус силового поля семьи, ее базис во плоти, вслушивающийся в то, что происходит в надстройке. Доктор Рихард Штерк: каждое семейное действо есть атрибут его могущественной персоны. Так он представлял себе, пока не женился, — и, конечно, он знает (в чем не желает открыто признаваться), что именно здесь берут свое начало его безумные мечты.

Вздыхая, он переворачивается на спину и потягивается, слегка приоткрывая при этом глаза, лишь узкая щелочка. Его взгляд медленно скользит по газону меж деревьев к веранде. Около еще не очень высокой яблони, посаженной его отцом, он видит свою дочь, бегающую вокруг ствола. Кто-то привязал ей на голову огромный лист ревеня. Она делает неуверенные шажки, покачивается, словно груженный до краев баркас, на своих маленьких босых ножках и с толстым слоем пеленок на попке. А позади с лейкой в руках бежит Альма. Она каждый раз осторожно брызгает Ингрид из носика лейки на плечи и на спинку воду и еще, еще немного, пока Ингрид не направляется к площадке перед воротами. У обеих сияющие лица. Рихард смотрит им вслед, но вот они исчезают за воротами, и тогда Рихарду с его шезлонга их уже не видно. Теплый воздух доносит до него радостные визги Ингрид.

— А правда ли, — интересуется качающийся на качелях Отто, — что можно сделать сальто, если раскачаться посильнее?

— Кто это тебя надоумил? — спрашивает Рихард.

— Фрида.

— Глупости. Ты разобьешь себе голову об ветки.

— А если ветки спилить?

— Тогда осенью у нас не будет яблочного сока.

— А правда, что теперь, когда мы тоже немцы, нам некого больше бояться?

— А это тебе кто сказал? Уж точно не Фрида. Она каждого солдата боится.

— Фредль, сын фрау Пувайн, так говорит.

— Ну, в каком-то смысле он даже прав, потому что до этого мы боялись только немцев, а теперь это отпало, потому что мы сами стали немцами.

— А мне нравится, что мы стали немцами. И больше всего мне понравилось, когда с самолетов стали сбрасывать свастики из алюминиевой фольги.

Утром 12 марта при низко стоящем солнце это было похоже на огромный косяк сверкающих рыб.

Широко расставив ноги, Отто откидывается назад, раскачивается, взлетает до верхней точки и разбрасывает руки в стороны, имитируя самолет. Когда сиденье мчится вниз, цепь качелей дребезжит. Перевернувшись на сто восемьдесят градусов, Отто плюхается с глухим ударом на все четыре конечности на землю — летним солнечным днем это обычное явление в саду, нечто, на что бы Рихард вовсе не обратил внимания, если бы чаще бывал днем дома.

Он кричит вслед убегающему Отто:

— А где Фрида?

Отто замедляет бег и оборачивается.

— Сидит на веранде и пишет письмо.

— Пожалуйста, попроси ее принести мне пиво из подвала.

Как только он это произнес, он увидел, что Фрида встала на веранде из-за стола и бросила на него короткий взгляд. Чтобы дом хорошо проветрился, дверь и большинство окон распахнуты настежь.

— Отто, не надо, все в порядке! — кричит он.

Но мальчик уже не слышит его и топает вверх по четырем ступенькам веранды. А, да ладно. Рихард вытягивается всем телом. Скрестив руки под головой, он неотрывно глядит на ветки над ним, сквозь которые проглядывает туго натянутое послеполуденное небо и летят пересекающие его наискосок вороны, устремляясь навстречу вечеру. Пока сад пребывает в этом роскошном и сочном спокойствии, Рихард размышляет о том, что такое семейная жизнь, из чего она, собственно, состоит. И прежде всего, почему все ведущие специалисты по семейным вопросам, эти ученые головы, не объясняют членораздельно и обоснованно с научной точки зрения, что с семьей надо проводить целые дни. Например, все выходные. Это ему непонятно. Он угрюмо проводит ладонями по шершавым подлокотникам шезлонга. Когда из-за дома показывается Альма с плачущей Ингрид на руках, он поднимает спинку шезлонга и теперь уже сидит, почти как в кресле.

— Вот увидишь, до свадьбы заживет, — утешает Альма Ингрид. И Рихарду: — Она споткнулась о ящик из-под бутылок, в котором Отто держит кузнечиков.

Альма относит лейку к колодцу и освободившейся рукой проводит плачущей девочке по щеке. В это время в дверях веранды появляется Фрида с бутылкой пива в руке и надетым на горлышко стаканом. Отдав пиво Рихарду, она помогает Альме с Ингрид, покрасневшей от напряжения, но плач уже проходит.

— До свадьбы заживет, — снова говорит Альма.

Ингрид прячется в халате Фриды. А Фрида встала тем временем на колени и бормочет что-то непонятное на своем деревенском диалекте. Она зажимает Ингрид у себя между ног и двумя пригоршнями воды, налитыми из лейки, смывает ей сопли с лица. Фрида вытирает девочке лицо подолом халата, при этом Рихарду открывается вид ее голой ляжки. И опять в его мозгу всплывают ставшие привычными картины — нежная кожа с внутренней стороны ноги, мягкий холмистый пейзаж из мускулов и жира, рыжеватые волосы, узкой полоской тянущиеся до самого заднего прохода. У него все это как сейчас перед глазами. При этом никаких похотливых ощущений, а если все же, то это похотливое чувство — часть жалости к самому себе в его теперешней ситуации, отчего у него сжимается горло. Все еще продолжая поглядывать на Фриду, он машинально открывает пиво и не замечает, что поверх ляжек Фриды на него смотрит Ингрид.

— Бум! — говорит она.

— Бум! — вторит ей Рихард. От этого действительно можно свихнуться, тяжело вздыхает он про себя. Он глядит на ребенка, щечки под глазами еще немного блестят, там, где по гладкому личику текли горькие слезы. Тот факт, что это маленькое, ни к чему не пригодное создание считается его дочерью, удивляет его с каждым днем все больше и больше.