Люди сверху, люди снизу - Наталья Рубанова Страница 16

ИЗ РАСШИФРОВОК СТЕНОГРАФИЧЕСКОГО ОТЧЕТА ОДНОГО ЗАКРЫТОГО ЗАСЕДАНИЯ: Милые интеллигентному сердцу Златый и Сребряный века Литературы Великих Идей канули безвозвратно в Лету. Но мы – МЫ!!! – старый азбучный Караул, – хотим знать, кто придет нам на смену, в чьи руки попадет воздвигнутый нами «Словострой»! Орфографией и Пунктуацией, Пунктом и Параграфом пойдем мы против всего нового! Ни одна буква не пройдет нашей цензуры, ни одна строчка, уличенная в инакостилистике, не увидит читателя, если не будет одобрена нами! (Бурные продолжительные аплодисменты заглушают оратора.)

Саидов уже пару лет сидел за наркотики – оставалось еще пять. Как его взяли, Аня не знает: Нинка тогда билась в истерике, а потом неделю молчала. Вытянуть из нее что-либо было совершенно невозможно; единственное, Аня пыталась вывести ее из того убийственного ступора, в который Нинка сама себя загнала, но это удавалось с трудом. Каждый день был как новое рождение – только не дать Нинке с собой что-нибудь сделать. Вскоре та узнала, в какой Саидов тюрьме: исправно носила передачи – сначала в Бутырку, на вдоль и поперек исхоженную Новослободскую, надеясь, что оттуда все-таки выпустят. Когда же Саидова перевезли в пересыльную на Красную Пресню, откуда кривая только на зону, Нинка завыла в голос и укусила свой локоть: «Дурак, дурак, я же говорила ему, сто раз говорила! Са-а-а-и-и-до-о-о-ов, миленький, на кого ж ты меня оставил…» – и все было как в самом-самом чернушном кино, только в реале: Нинка запила, завалила экзамены; из универа ее исключили, автоматически лишив последнего общажного прибежища. Татьяна, которая уже начала спать за деньги с одним таксистом, подкидывала ей их первое время, но продолжаться так вечно не могло, и однажды она намекнула на это Нинке. Постоянно обкуренная, полупьяная Нинка, лишившаяся по собственной дурости всего – универа, мужика, какого-либо жилья, возможно – Москвы и голубой мечты о сказочно богатом еврее, который придет и спасет ее, единственную и неповторимую, – внезапно озверела и принялась таскать Татьяну за волосы: «Ах ты, сука, падла жидовская! Когда Саидов на воле был, кто его фрукты жрал? Кто его вино пил, не ты? Когда мне родители деньги присылали, мою жратву кто хавал, а? А теперь…» – «Нинка, перестань, идиотка, я к тому, что надо что-то делать, блин, да отпусти ж ты, дура…» Аня с ужасом смотрела на происходящее, понимая, что и ее не минует чаша сия. А еще очень-очень стыдно было перед соседями – с двух сторон 127-ю окружали правильные, «чистые» девочки, приехавшие в столицу действительно учиться – такое тоже бывало; господи, как их уши выдержат такой поток мата? Но Нинка не дала развиться мысли; через минуту она уже подступала к Ане: «А ты, умница наша, ты тоже саидовские фрукты жрала, да, жрала! И анаши сколько выкурила! И аборт делала! Ты тоже, как я! Ничем не лучше! Поняла? Ничем!» – с этими словами, так напоминающими излюбленное биомассой «И Пушкин как мы, тоже сифилисом болел», – она вцепилась ей в грудь; еле разняли… В качестве оборонительного орудия Аня выбрала шампунь, и, только Нинку оттащили, она, ничего от внезапно накатившей злости не соображая, выбрызнула на нее из другого конца комнаты целый флакон белой, кокосом пахнущей вязкости…

Отмывались долго. После всеобщей истерики Нинка больше не появилась в грязной прокуренной комнате № 127. По слухам, она уехала на юг с довольно сомнительным типом, где сначала залетела, потом подцепила стригущий лишай и, совершенно лысая, вернулась автостопом в Москву. В это самое время в общагу приезжала Нинкина мать с сумкой продуктов – быстроговорящая седеющая женщина – и отчитывала Аню: «Подруга, называется! Да как же ты ее не удержала, как тебе не стыдно! И почему не позвонила? В первую очередь матери надо сообщить! Мы бы с отцом придумали… Ах, ну как же такое могло… И где же она теперь?» – быстроговорящая седеющая женщина, Нинкина мать, плакала на общаговской кухне. «Все самое лучшее у Ниночки всегда было, да! Все самое лучшее! И на кровать ее никто никогда не садился! Отличница, на бальные танцы ходила… Это все подружки московские, стервы… девочку мою…»

Последнюю драку в комнате № 127 еще долго помнил весь этаж. По слухам, Нинка бродяжничала в необъятной столице с месяц, а потом вернулась домой – больная и одуревшая.

Москва – златоглавая, хлебосольная, праздничная, Москва будничная, Москва без блата, со страхом и упреком, Москва ночная, злая, голодная, Москва нежная, хрупкая и ранимая, что и требовалось доказать, слезам и дуракам не…

Новый абзац.

Когда Анины силы после многочисленных работок и подработок оказывались на полшестого, она тихонько скулила в плечо голубого мальчика: «Устала, чуть-чуть устала, децл», и покупала портвейн, легко уходивший в два лица. Витька жалел Аню и иногда даже вызывался вымыть пол в кухне и коридоре в ее очередь, чем еще более обескураживал заплывающее жиром семейство Розако-вых, шептавшихся у него за спиной и подслушивающих под дверью их с клавишником любовь: тот оставался периодически ночевать. Сама мадам Розакова, в вечных бигуди и платьях неимоверных расцветок, ничего, кроме узколобой советской школьной программы по как бы литературе не прочитавшая, не видевшая в бесценной, бесцельно прожитой молодости ничего дальше собственной вагины, а перед климаксом – желудка, морщилась, глядя на эту странную дружбу. Сам же Розаков натягивал обвислые синие трикотажные штаны, заляпанную соусом майку и включал телевизор. Лишь его суррогатная реальность – окно в мир – действовала на семейство феназепамно, и ОНО, семейство, на какое-то время замолкало, представляя собой вариант идеальной ячейки кошмарного общества.

– Забей! – хлопал Аню по плечу Витька, когда та вспыхивала к соседям по коммуналке ежедневной классовой ненавистью. – Забей, это же животные, пищеварительный тип… Все просто, ты сама…

– Да, понимаю, – перебивала его она, – только забить нечем; знаешь, Витька, иногда так любви хочется…

– Ага, – отвечал тот. – И дрюжбы…

Что касается личной, то ее приватных, эксклюзивных, наспех забронированных приветов Аня не получала уже давно: разделив с Любовью не один перец, она немного побаивалась снова стать мишенью амура и ни о чем таком не думала. Полугодичное «монашество» пошло ей на пользу – во всяком случае, после бурных университетских лет эта передышка оказалась весьма кстати.

НО ТУТ, по закону жанра, наконец-то ПОЯВЛЯЕТСЯ ОН и несколько связанных с ним замороченных страниц, которые при желании можно перелистнуть: так мудро перелистывают школьницы и not only страницы войны в «Войне и мире», удручая тем самым литературных критиков и любителей скучных описаний военных баталий.

ОТ КУТЮР. ТЕНЬ г-на НАБОКОВА: «Будем говорить о любви».

…В клубе, где работала барменом Аня, выступал в тот вечер «Крематорий». Аня, проникшаяся голосом Армена Григоряна давным-давно, предвкушала, как снова услышит живьем «Безобразную Эльзу», «Волчицу», «Кошку» и еще много чего.

В клубе, куда собирался в тот вечер ОН, выступал «Крематорий». ОН, проникшийся голосом Армена Григоряна давным-давно, предвкушал, как снова услышит живьем «Безобразную Эльзу», «Волчицу», «Кошку» и еще много чего.

Итак, Аня, ОН, сам Армен Григорян и not only что-то предвкушали.