Память золотой рыбки - Моник Швиттер Страница 16

Я часто думала, что мой отец умер, но тут он неожиданно появлялся откуда-нибудь из-за угла.

Волосы у него не редеют. Постепенно они седеют, но кажутся такими же густыми, как и двадцать лет назад. Он невысокого роста — раньше мне это никогда не бросалось в глаза. На каблуках я, конечно, выше его. Он ходит повсюду и рассказывает всем, что я его дочь. «Твой отец стоит под дверью», — сообщают мне коллеги. У них смущенный вид. «Слушай, он уже два часа там ждет на холоде». «Но он что-то рано. Идете вместе обедать?» Мне видно его из окна туалета, когда я выглядываю, встав на батарею. Под мышкой он держит газету. Смотрит на часы, по сторонам, будто чего-то ищет. Читает заголовки. Заходит к портье. Больше я его не вижу. Я долго мою руки и выхожу из туалета. Беру пальто, еду в лифте на первый этаж, желаю портье приятного аппетита. Я делаю мрачное лицо, но ненадолго. Отца нигде нет.

* * *

Это началось через полгода после моего первого причастия, когда врач заподозрил у мамы аппендицит. Утром 31 декабря маму привезли в больницу. Так как отец накануне вечером домой не пришел, она оставила для него сообщение на работе и записку на обеденном столе. Потом она повела нас, детей, к соседям. Она передвигалась мелкими шажками, согнувшись пополам от боли — от испуга мы даже рассмеялись. Только после этого ее увезли в больницу на машине «скорой помощи».

Вечером она позвонила. Она желала нам всем по очереди веселого Нового года, и мы все по очереди всхлипывали в трубку и не могли ничего сказать в ответ.

Вместе с аппендиксом были удалены две опухоли. Врачи поздравили маму и сказали, что она правильно поступила, вовремя обратившись в больницу. 2 января объявился мой отец вместе с какой-то молодой женщиной, которая должна была присматривать за нами, пока мама в больнице. «Это Ребекка», — сказал он и тут же снова испарился.

Я часто представляла себе, что мой отец умер. Иногда я отдавала ему последние почести, иногда плевала на застывшие веки.

Мы должны молчать. Мне одиннадцать лет, и никто не должен знать. «Мы переехали, и точка», — говорит мама. И мы всем должны это твердить. Мы перебрались на съемную квартиру в другом районе. Поскольку электрическая компания уже знает, что за клиент мой отец, они повесили в подвале нашего нового дома, рядом со счетчиком, ящик, в который нам приходится бросать монеты, чтобы у нас было электричество. Иногда резко выключается свет, и стиральная машина перестает работать. Тогда кто-нибудь из нас ищет карманный фонарик и мелочь, спускается вниз, в подвал, и подбрасывает монет. Они со звоном падают на дно ящика. Вообще мы должны это делать поздно вечером, чтобы никто не увидел. Хотя этот серый ящик висит на видном месте в прачечной для жильцов. Все знают, что он там висит с тех пор, как мы сюда переехали. «Это никого не касается, — говорит мама. — Мы ни перед кем не обязаны отчитываться».

* * *

Незадолго до того, как я встретила отца с незнакомой женщиной на набережной, мама проходила плановый профилактический осмотр, и врачи обнаружили у нее опухоль еще и в прямой кишке. «Крошечную, — сказала мама. — Ее мигом удалят, вот увидите». Она провела в больнице две недели. Это было здорово. Нам два раза в день доставляли на дом готовые блюда, которые мы еще теплыми отправляли в мусорное ведро. В остальном нас не беспокоили. Я звонила маме часов в семь утра и в семь вечера и сообщала, что все в полном порядке. Отца я видела каждое утро, когда он выходил из ванной и доставал из шкафа свежее белье. Несколько раз он оставался дома и вечером, звал нас в пиццерию и после этого разрешал смотреть по телевизору все, что угодно и сколько угодно. Я не обрадовалась, что маму выписывают, но, когда я ее увидела, у нее был такой жалкий вид, что я разревелась. Она тоже разревелась, но принялась утешать меня. Это не помогало.

* * *

Я прихожу домой из школы. Утром мама попросила меня сходить в магазин и стала диктовать список. «И йогурт. Нет, подожди, не надо йогурт. Лучше фрукты. Пиши: яблоки». Тут она вспомнила, что сегодня среда.

— Ты разве не работаешь сегодня в кафе после обеда?

— Нет.

— Почему?

— Шторреру я сегодня не нужна.

— Что ты натворила?

— Оставь меня в покое.

Она постоянно думает, что кто-то из нас пошел по стопам отца: проигрывает деньги, пьет и ввязывается в драки. У меня нет никакого желания все время ее успокаивать и доказывать, что моя совесть чиста. И вот, прихожу я домой из школы и вижу, что ее дома нет. На обеденном столе лежит записка. Мне становится не по себе.

У моего отца случился эпилептический припадок. На ночь он должен остаться в больнице для обследования, и мама там с ним. Она так разволновалась, что почти забыла про детей, впервые за всю свою жизнь. Она звонит и спрашивает, как мы там одни. На следующее утро она привозит отца из больницы и объявляет нам странным торжественным тоном, что она с ним поговорила. Что теперь все будет хорошо. Он пройдет курс лечения. Отец кивает. Затем надевает чистую одежду и уходит.

Я часто желала смерти своему отцу. Но он жив. Я не знаю, где он живет, и не хочу представлять себе как. Но он жив. Раз в несколько лет он объявляется откуда ни возьмись и вмешивается в мою жизнь.

Как-то ночью после свидания я возвращалась домой пешком. Была весна, цвели японские вишни, и даже в темноте вся улица светилась розовым светом. Я увидела пару, которая шла в мою сторону, покачиваясь, как в замедленной съемке. Лицо мужчины тоже сияло розовым. Женщину я разглядеть не могла. Она пела глубоким грудным голосом что-то похожее на колыбельную. Мужчина еле держался на ногах, она его придерживала и время от времени прерывала пение, разражаясь громким смехом. Женщина была очень толстой. Что она черная, я поняла только через несколько шагов, что она старая — примерно в ту же секунду, когда узнала его, моего отца. А он уже прошел мимо. Настолько пьяным я его еще никогда не видела.

Я делаю несколько шагов вслед за ними, затем обгоняю и преграждаю им путь. Я смотрю отцу в глаза, пытаясь поймать его взгляд. Но они блуждают, ни на чем не задерживаясь, он моргает без остановки. Меня он не узнаёт. Кажется, он чего-то боится. Вдруг он закрывает лицо руками. Черная женщина пытается тащить его дальше, мимо меня. Она уговаривает его на языке, которого я никогда раньше не слышала. Я отворачиваюсь. Позади меня женщина возобновляет пение, и вскоре я снова слышу ее смех. В заборе, у которого я стою, одна штакетина сломана. Сейчас я ее совсем выломаю, догоню их и убью его. Женщина заливается смехом. И ее заодно. Потом тишина.

С тех пор как мне исполнилось семнадцать, отец для меня умер. Той весной, незадолго до Пасхи, маму снова прооперировали: это был уже третий рецидив за три с половиной года, но шансы на выздоровление были. «Конечно, шансы есть», — сказал онколог в беседе с близкими. Я готовила ужин, когда зазвонил телефон. «Меня нет дома», — крикнул мне отец. Он сидел в кожаном кресле в халате, со стаканом бренди. Презрительно махнув рукой, он прошипел: «Идиоты». Я назвала свои имя и фамилию. Какой-то господин Цвайфель очень извиняется, что побеспокоил в такое тяжелое время, ему невероятно жаль, хоть он и не знал мою маму лично.