Невстречи - Луис Сепульведа Страница 16

Темно-серые брюки — маренго, безупречно выутюженные, начищенные до блеска ботинки, белая сорочка с китовым усом, просунутым в краешки воротничка, синий пиджак и английский галстук типа Оксфорд, недавний подарок дяди Аурелио. По его словам, в таком галстуке я смотрелся элегантнее, чем скаковая лошадь. К этому наряду прилагались три, как положено, носовых платка: белый, надушенный, сложенный углом в верхнем кармашке пиджака, — для дам, еще один в левом кармане брюк — для личного пользования, в смысле для соплей, и третий в заднем кармане брюк, чтобы смахивать пыль с сидения или чтобы в случае чего почистить ботинки.

— Воскресные свидания — вещь серьезная, — заметил мой отец и сунул мне в карман деньги.

— Не приходи слишком поздно. Завтра в школу, — добавила мать, как всегда, реально смотревшая на вещи.

Весь путь был проделан мною так, как это обдумывалось тысячу раз, квартал за кварталом, примета за приметой. Наконец, я сошел на перекрестке Португальской и улицы Десятого Июля. И вот тут увидел какого-то иностранца.

Это был молодой человек с длинными белокурыми волосами, очень бледный, и глядя на его выцветшие джинсы и куртку, я решил, что он одет хуже некуда. На плече у него висла фотокамера.

На углу, ожидая зеленого огонька семафора, я пристроился к нему и увидел, как он утирает пот смятым платком. Мы вместе перешли улицу, и тут он завернул в тот же павильон, где я собрался купить сигареты. Таким образом, мы снова оказались рядом. Иностранец, медленно выговаривая испанские слова, спросил пачку сигарет без фильтра.

— Какой марки? — поинтересовался продавец.

— Не знаю. Покрепче, — ответил молодой человек.

— Пусть возьмет «Либерти», это самые лучшие, — посоветовал я.

Иностранец улыбнулся мне благодарно, взял пачку и сунул руки в оба кармана. Через секунду-другую он смущенно сказал, что не обнаружил денег, и положил сумку с фотокамерой на прилавок. Открыл ее. В ней было целых две камеры. Вынул оттуда маленькую визитку, где лежали документы и фотографии, и наконец нашел деньги. Заплатил, а когда сунул визитку в сумку, одна фотография упала на пол. Я наклонился, чтобы поднять ее.

Это была Исабель, вернее, фрагменты ее портрета. Я узнал платье, ее ноги, ее руки и софу, где она сидела: та же софа, на которой Исабель готова была одарить меня самым сладостным наслаждением. Это была Исабель, хотя лица на фотографии не было видно, его закрывало пятно света. Я протянул иностранцу фотографию, и мы оба вышли из павильона.

На улице я увидел, что у него дрожат руки и что он не может зажечь сигарету. Я протянул ему огонек и взял предложенную мне сигарету. Мы зашагали вместе, почти соприкасаясь плечами.

— Ты… ты… как это сказать?.. Ты знаешь тут?

— Не очень. Почти нет. А какая тебе нужна улица?

— Какая улица? М-м… Рикантен… она так называется.

— Рикантен. Да я тоже туда.

— Очень хорошо. Мы пойдем вместе, да?

— А ты идешь к той девушке, что на фотографии?

— Ты… ты… знаешь ее?

Знал ли я ее? Во мне билось, жило все — ее запах, самый сокровенный вкус, все изгибы ее тела, голос, ее зов, ее обещание счастья, но знал ли я ее на самом деле?

— Ее зовут Исабель.

— Тогда… нам надо говорить… Ты и я должны говорить, понимаешь? — сказал он, утирая пот со лба.

— Сейчас ты скажешь, что тебе нужен дом — желтый и с зеленой дверью.

— Да! Ты знаешь этот дом? Говори, что ты знаешь этот дом!

— С кольцом в бронзовой кисти.

При этих словах иностранец закрыл лицо обеими руками. Потом опустил их, и во взгляде его было что-то молящее.

— Тогда… пошли вместе… это смешно, но…

— Боишься не найти этого дома, ясно.

Иностранец схватил меня за полы пиджака, но я вывернулся и убежал. Убежал. Понесся опрометью. А потом, вконец обессиленный, плюхнулся на скамеечку — чистильщика обуви. Ботинки у меня были чистые, но я позволил наложить на них черный крем и мысленно просил чистильщика: тяни это дело как можно дольше.

Что-то во мне рушилось. Что-то исподволь во мне рушилось. Чья-то незримая рука работала над моим лицом, создавая ту маску, которую я буду встречать во всех зеркалах.

Чистильщик постучал по подошвам в знак того, что его работа закончена.

Серый дом, дверь на английский манер, звонок и его стертая кнопка, все это меня нисколько не удивило. Я прошел мимо двери и затем отправился куда глаза глядят, пока на пути мне не попался кинотеатр.

«Мятеж на борту» [48]. Марлон Брандо завоевывал любовь Тариты, а я сидел в первых рядах, чтобы по соседству никого не было, и плакал первыми слезами мужчины, предчувствуя, что теперь мне открывается путь, полный сомнений, провалов, промельков эфемерного счастья, всяческих извивов катастроф, с которыми тем не менее становится возможным это ненавистно хрупкое существование. Я плакал тихонько, почти наблюдая себя самого, и этот плач показывал мне уже в ретроспективе тропу, пройденную за восемнадцать лет, — от одного радостного удивления к другому, тропу, куда уже нет возврата. И в этих слезах на белом надушенном платке смешались первая боль от неосуществленных желаний и чувство щемяще-прекрасного счастья, которого я не познал.

Больше я не видел своих друзей. Условный призывный свист Тино и Бето я слышал ближе к ночи не один раз, но так и не вышел. Из дома я выскакивал в самую рань и возвращался как можно позже. А свист становился с каждым разом все слабее, невнятнее и равнодушнее, пока совсем не пропал, на смену ему пришли осенние ветра, зимние туманы, шум машин, голоса детей, которые, подрастая, становились хозяевами улицы и нашего угла.

Иногда я видел Тино и Бето в дверях какого-нибудь бара, но старался не попасться им на глаза и быстро уходил прочь.

С головокружительной сменой календарей появились новые друзья, новые способы заполнять радостью ночные часы и разгонять уныние и скуку. Порой, когда я проходил мимо нашего угла — наш угол! — у меня падало сердце при виде ступенек мясной лавки, будто я видел только что скончавшегося человека. Но это чувство быстро забывалось. Очень быстро. Уставшие кони по сторонам не смотрят.

Да. Это был тот дом.

Разглядывая фото, я думал о патетически лаконичной биографии К.Г. Гудсона.

Эту фотографию Гудсон сделал, когда увидел дом впервые? Или он снял его после нашей эфемерной встречи с ним? А Тино и Бето? Встречались ли они потом с теми девочками? А хозяева дома? А Исабель? Может, все это было игрой скучающих богов? Может, Гудсон сделал фотографию после того, как пришел в этот дом во второй раз, чувствуя необъяснимое желание оставить что-то в качестве свидетельства? Доказательства? Может, Исабель была самым прекрасным и абсолютным отрицанием мечты?