Куколка (сборник) - Марсель Прево Страница 16

«Я вынужден экстренно выехать в Париж, куда меня вызывает эрцгерцог Петр. Нужно ли прибавлять, что я останусь там настолько недолго, насколько это будет возможно, и что я в отчаянии от этого вынужденного отъезда! Постарайтесь написать мне хотя бы одно только слово сегодня же в Париж. Вы доставите мне удовольствие».

Он сам опустил письмо в станционный ящик и почти сейчас же захотел взять его обратно. Он дал Генриетте истинное объяснение своего отъезда, поддаваясь своего рода искренности, которую внушала ему девушка, и теперь он сконфуженно угадывал, что это объяснение может рассердить ее больше, чем всякое другое. Но было слишком поздно. Уже шумел подходящий к станции поезд, остановился… надо было отправляться…

«Положительно, – раздумывал граф, в то время как поезд уносил его через леса Солоньи, через равнины Боса, – положительно ложь – священная обязанность в любовных делах».

Он злился на этот случай и искренне посылал эрцгерцога ко всем чертям, но в то же время, как километры за километрами увеличивали расстояние между ним и Генриеттой, мысли быть одному и иметь время, чтобы обдумать все, казалась ему все менее и менее неприятной. В прошлую ночь, по какой-то насмешливой игре природы над чувствами, после ухода девушки он заснул мертвым сном, сном нервного истощения, а теперь вновь переживал происшествия этого странного вечера. Пресыщенный женщинами Герсель, которого внезапный порыв чувственности опьянил и на мгновенье переродил, теперь естественно снова становился самим собой и смотрел на вещи с большим хладнокровием. Он сам помогал этой добровольной реставрации, довольный, что вновь находит самого себя – потому что не быть самим собой, значит умереть – и в то же время несколько испуганный, неуверенный, что когда-нибудь будет снова переживать часы искренности, вернувшейся назад юности, которые ему давали отношения с Генриеттой.

«Давид и Авизаил! – подумал он улыбаясь. – Генриетта возвратила мне на час юность. О, действительно она обольстительна. То, что я принял вчера за порыв чувственности, без сомнения только интенсивное желание, внушенное юным существом, отзывчивым, непохожим на других. И я вовсе не так уж благодарен ей за это. Мне кажется, что теперь все другие женщины должны показаться мне пошлыми… И я положительно не желаю более, чтобы эта мещаночка, дочь полумужика… – Он вспомнил сказанные Генриеттой слова, когда она осуждала его привычки и жизнь. – Да, это демократическая глупость… единственный недостаток у этой прелестной девушки, но недостаток очень большой ведь она воображает и думает, что это достоинство, она гордится им»…

По прошествии времени ее слова показались ему более злыми, чем тогда, когда он их слышал, и благодаря этому в сердце западало желание победы, реванша, которым профессиональные соблазнители так странно наказывают женщин, посвящая им свое существование.

«Но что выйдет из всего этого? К какому концу приведет начало этого приключения?»

Мысль сделать своей возлюбленной служащую у него женщину претила графу де Герсель.

«Она-то согласится, наверное, при своих новомодных идеях – идея свободного сожительства должна казаться ей идеалом нравственности. Но какая мерзость… у меня!.. Мать совсем близко!.. Я хорошо знаю, что многие соседи в Солонье делают то же самое, но мне это мерзко».

И вдруг, как молния, сверкнула мысль: «Уж не воображает ли она, что я женюсь на ней? Нет, она слишком умна и слишком практична».

Так философствовал граф сам с собой, но вдруг волна нежности, властный прилив искреннего чувства, испытанного накануне, внезапно потопил все хитрые доводы скептицизма. «О, это юное, пылкое и чистое существо, которое обнимало его, дарило ему поцелуи, очевидно первые поцелуи своих уст, такие неумелые и в то же время так жаждущие наслаждения! О, это признание в любви, неоспоримое, так как вырвалось у обезоруженного противника! Ничто, ничто не может стоить этого… когда находишься в моем возрасте и когда путь любви становится впереди все короче и уже. Я должен был сегодня утром телеграфировать эрцгерцогу, что я болен, или вообще ничего не телеграфировать и оставаться, жить этим приключением…»

Герсель говорил себе это, а поезд был уже в Бретиньи, в Жювизи, в Париже. И, как все мы, раб пустых привычек обыденной жизни, он поспешил скорее к себе, переоделся и отправился в отель «Риц», где предоставил себя в распоряжение своего друга.

До самой ночи он не принадлежал себе ни на один час. Эрцгерцог был полуночником; самым любимым его развлечением было заставлять цыган для себя и своих гостей играть в кабачке до трех часов ночи. Когда Герсель, наконец-то свободный, вернулся домой, то нашел на столе голубой конвертик пневматической почты. Госпожа Фуше-Дегар телеграфировала ему о своем предположении, что он вернулся в Париж, раз эрцгерцог здесь, а потому она и придет к нему на следующее утро, чтобы пожелать ему доброго утра.

«Это вовсе не неосторожность, – прибавляла она. – Я расскажу мужу, что заезжала к вам, чтобы пригласить вас к обеду. И потом – куда ни шло, но я хочу видеть вас!»

– Ветреница! – буркнул Герсель, бросая письмо в огонь. – Я велю сказать, что меня нет дома.

Но Виктору он сказал только следующее:

– Завтра утром придет одна дама. Вы скажете, что не знаете, дома ли я, и доложите мне.

Он заранее боялся этого ужасного чувства одиночества, томления, которое мучает людей, привыкших жить ради женщин, в критические минуты новой связи. Он знал, что только женщина могут вылечить от женщины. И действительно, когда, проснувшись на следующий день, он обнаружил, что в его почте нет письма от Генриетты Дерэм, его сердце в нервном припадке сжалось от скуки и досады. Вошел Виктор, докладывая о даме, про которую господин граф говорил. Герсель действительно почувствовал утешение и оказал посетительнице такой прием, которого она даже и не ожидала. Сам он был доволен своим хорошим утренним настроением, тем более что даже и не рассчитывал на него, и был восхищен тем, что снова чувствовал свой ум достаточно ясным, чтобы наблюдать за собой и этой возлюбленной «подругой на минуту».

Госпожа Фуше-Дегар не сомневалась, что она является для него случайностью, а также и объектом сравнений. Каждый жест, сделанный ею, каждое слово, которое она говорила, вызывали у Герселя воспоминания об отсутствовавшей, соприкосновение с которой так воспламеняло его третьего дня. И бывает так, что у подобных профессионалов любви неверность превращается в гимн обманутой женщине. И в то время, когда Фуше-Дегар, в полном дезабилье, болтая грызла бисквиты завтрака Герселя, граф разговаривал с образом Генриетты и говорил ей: «Ты не умеешь, да вероятно и никогда не будешь уметь пользоваться элегантностью туалета, но твое юное тело – сама элегантность. У тебя невыносимый, мятежный характер… но у тебя есть и гордость, и искренность… Ты ничего не понимаешь в любви, но твое неведенье искуснее возбуждает чувство, чем все умелые уловки».

У него в час было назначено свидание с эрцгерцогом для завтрака в клубе. Поэтому, когда пробило двенадцать, он прервал болтовню подруги словами:

– Милая сударыня, позвольте мне уйти в уборную и начать одеваться?