О героях и могилах - Эрнесто Сабато Страница 16

– Угадайте, кто умер.

Или с какой-то смесью высокомерия и иронии рассуждала:

– Ха, воспаление печени!… Я ж им говорила, что это рак! Опухоль килограмма три, не меньше.

И бежала к телефону сообщить новость с тем особым жаром, с каким извещала о всяких бедах. Набирала номер и, не теряя ни минуты, телеграфным стилем, чтобы известить как можно больше знакомых в самое короткое время (не дай Бог, ее опередят), сообщала: «Хосефина? У Пипо рак», и то же самое – Марии Росе, Бебе, Нани, Марии Магдалине, Марии Сантисиме. Словом, когда я увидала, что она пышет здоровьем, вся моя ненависть обратилась против Бога. Как будто он меня обманул, мне чудилось, что он как бы на стороне тети Тересы, этой истеричной злобной старухи, и потому я и его стала наделять ее качествами. Весь мой религиозный пыл вдруг как бы обратился в свою противоположность, сохранив, однако, прежнюю силу. Тетя Тереса сказала, что быть мне пропащей, значит, и Бог считает так же, и не только считает, но наверняка того хочет. Я начала обдумывать месть и, как если бы Маркос Молина был представителем Бога на земле, воображала, что я с ним сделаю, как только приеду в Мирамар. Между тем я совершила несколько меньших дел: сломала распятие, висевшее над моей кроватью, побросала в унитаз гравюры с изображениями святых и подтиралась вместо туалетной бумаги платьем, в котором ходила к причастию, а потом выбросила его на помойку.

Я узнала, что семейство Молина уже уехало в Мирамар, и договорилась с бабушкой Эленой, чтобы она позвонила старушкам Карраско. На другой день я поехала к ним, явилась в Мирамар к обеду, в усадьбу пришлось ехать на машине, которая меня ждала, и Маркоса в этот день я не увидела.

Невыносимый, удушливый зной. Почти полный диск луны окружен желтым, гнойного цвета свечением. Воздух насыщен электричеством, ни один листок не шевелится – все предвещает грозу. Алехандра ворочается в постели голая, задыхающаяся, – от жары, электричества и ненависти она вся напряжена. Луна светит так ярко, что в комнате видно как днем. Алехандра подходит к окну, смотрит на свои часики – половина третьего. Потом выглядывает наружу: все вокруг освещено, как декорация лунной ночи в театре; неподвижный, притихший лес словно хранит страшные тайны, воздух пропитан пряным ароматом жасмина и магнолии. Собаки тревожатся, беспрерывно лают, перекликаясь то дальше, то ближе, то громче, то тише. Что-то болезненное и порочное есть в этом желтом, гнетущем свете, что-то наподобие радиоактивного излучения. Алехандре тяжело дышать, ей душно в помещении. Неодолимый порыв охватывает ее. Она вылезает из окна, идет по газону сада, Милорд, услышав ее, виляет хвостом. Она ощущает под ногами влажную, жестко-податливую траву. Алехандра направляется к лесу и, уже отойдя довольно далеко от дома, бросается на траву, широко раскинув руки и ноги. Луна освещает ее нагое тело, оно все трепещет от прикосновения травы. Так Алехандра лежит довольно долго – она будто пьяная, в голове никаких мыслей. Она чувствует, что тело ее пышет жаром, она проводит руками вдоль бедер, по ягодицам, по животу. Но едва кончики пальцев касаются грудей, как вся ее кожа напрягается и трепещет, как взъерошенная кошачья шерсть.

На другой день, рано утром, я оседлала свою лошадку и поскакала в Мирамар. Не помню, говорила ли я тебе, что мои встречи с Маркосом всегда были тайными, потому что и его семья меня не выносила, и я их терпеть не могла. Особенно его сестриц, двух пустышек, все мечты которых были о том, чтобы выйти замуж за игроков в поло и почаще фигурировать на снимках в «Атлантиде» или в «Эль Огар». И Моника, и Патрисия меня ненавидели и, стоило им увидеть меня со своим братцем, бежали ябедничать Так что наш способ общения был таков: когда я предполагала, что он дома, я свистела под его окном или оставляла ему записку у Ломонако, служителя на пляже. В тот день Маркоса дома не оказалось, на мой свист он не ответил. Тогда я пошла на пляж и спросила у Ломонако, не видел ли он Маркоса: он сказал, что Маркос пошел в Дорми-Хаус и вернется к вечеру. У меня мелькнула мысль отправиться его искать, но я тут же передумала: мне сказали, что он ушел с сестрами и их подружками. Оставался один выход – ждать. Я попросила Ломонако передать, что буду в Пьедра-Негра в шесть вечера. В дурном расположении духа я вернулась домой.

После сиесты погнала свою лошадку к Пьедра-Негра. И стала там ждать.

Гроза, назревавшая со вчерашнего дня, надвигалась: влажный воздух стал тяжелым, липким, с утра огромные тучи ползли от западного края небосвода, и к часу сиесты все небо клубилось, как гигантский беззвучный котел. Лежа в тени сосен, вся потная, взбудораженная, Алехандра чувствует, как воздух с каждой минутой все больше насыщается электричеством в преддверии сильной бури.

Мое недовольство и раздражение росли, опоздание Маркоса бесило меня. Наконец он явился, когда темнота уже стремительно сгущалась от низко нависших туч, ползущих с запада.

Он чуть не бегом прибежал, и я подумала: боится грозы. До сих пор спрашиваю себя, почему я всю свою ненависть к Богу обратила на этого бедного парня, которого, скорее, можно было бы презирать. То ли потому, что он был из того сорта католиков, который мне всегда был особенно противен, или же потому, что он был такой добрый и моя несправедливая жестокость доставляла мне особое удовольствие. Но, возможно, дело тут было в его животной силе, которая влекла меня к нему и волновала мою кровь.

– Алехандра, – сказал он. – Надвигается гроза, я думаю, нам лучше вернуться в Мирамар.

Я повернулась на бок и с презрением глянула на него.

– Не успел прийти, – сказала я, – едва меня увидел, даже не попытался узнать, зачем я тебя ищу, и уже мечтаешь вернуться в свою комнатку.

Я села, чтобы удобнее было раздеваться.

– Мне надо о многом поговорить с тобой, но сперва пойдем поплаваем.

– Я весь день не вылезал из воды, Алехандра. И кроме того, – прибавил он, указывая пальцем на небо, – смотри, что надвигается.

– Неважно. Мы все равно поплаваем.

– Я не захватил плавки.

– Плавки? – переспросила я с гневом. – А я тоже без купальника.

Я стала стягивать джинсы.

Маркос с твердостью, меня удивившей, сказал:

– Нет, Алехандра, я уйду. У меня нет плавок, а голый я с тобой плавать не буду.

Джинсы я уже сняла и с притворной наивностью, будто не понимая, что он имеет в виду, сказала:

– Почему? Боишься? Хорош католик, которому, чтобы не грешить, надо быть одетым! Стало быть, когда ты голый, ты становишься другим? – Стягивая трусики, я прибавила: – Я всегда думала, что ты трус, типичный трус и ханжа.

Я знала, что удар подействует. Когда я начала снимать трусики, Маркос отвел глаза, но теперь обернулся ко мне, весь красный от стыда и злости, и, сжав зубы, стал раздеваться.

За этот год он сильно вырос, тренированное спортом тело раздалось вширь, голос стал как у взрослого мужчины, исчезли смешные детские замашки, еще заметные в прошлом году; ему минуло всего шестнадцать, но он был очень силен и физически развит для своих лет. Что до меня, я давно рассталась со своей нелепой повязкой, груди мои росли свободно, бедра тоже налились, и во всем теле я ощущала могучую силу, толкавшую меня на дерзкие поступки.