Кладбище балалаек - Александр Хургин Страница 16

— С Ирой теперь у меня ничего, — отвечал я.

— А с кем у тебя теперь?

— Теперь у меня с Элей. Привет тебе от неё с пожеланиями.

Пока я звонил, Эля начала собирать свою дорожную сумку. Это всегда грустное занятие — собирать сумку. Когда едешь куда-то — ещё ничего, а когда уезжаешь… И нам от вида дорожной сумки и её внутренностей стало грустно. Мне — ещё грустнее, чем Эле. Потому что грустнее, чем уезжать — только оставаться. А я оставался. Оставался один. Один в пустой квартире.

Обедать мы пошли в парк Глобы имени Чкалова. То есть этот парк всегда назывался «Чкалова», потом его переименовали в парк Глобы. Памятник Чкалову у входа — оставили, памятник Глобе — доустановили. Получился гибрид — парк Глобы имени Чкалова. Кто такой Чкалов, теперь уже мало кто помнит, кто такой Глоба — мало кто знает. Большинство населения подозревает, что это астролог, мотающийся по всему бывшему СССРу с гастролями, в ходе которых предсказывает конец всему. Чем собирает стадионы и дворцы спорта. Знатоки-краеведы утверждают, что Глоба — это украинский казак по имени Лазарь, у которого был на этом месте садок вышнэвый биля хаты размерами с парк Чкалова.

А ныне здесь излюбленное место отдыха трудящихся и праздных горожан, а также гостей моего города.

Мы в этом излюбленном месте купили сковородку мяса и два пива. Сидели за столиком, ели острое жаркое, грелись на майском солнце и говорили о необязательном. Целовались.

— Ну прямо как молодые, — говорил я.

— А я и есть молодая, — говорила Эля.

— Да, — говорил я. — Если сравнивать со мной, ты юница.

Эля на моё беззлобное хамство сердилась. Но так, для проформы.

Телефон у неё зазвонил, когда мы уже брели по бульвару. Я тащил на себе её сумку. Ремень резал плечо. Эля шла чуть впереди, покачивала бёдрами. Двигались мы в сторону вокзала. Потому как с вокзала отправлялись маршрутки в Верхнедзержинск.

Эля прижала трубку к уху и послушала, и спросила:

— Когда?

Потом сунула телефон в сумочку.

— Что-нибудь случилось?

— Мишка звонил.

— И?

— Вызов пришёл.

Естественно, я тоже спросил:

— Когда?

— Вчера, — сказала Эля.

Не знаю, почему мне это взбрело в голову, но я сказал:

— Значит, в день рождения Бродского.

Эля промолчала. А я сказал:

— Видно, полоса такая пошла, поэтическая. Дни рождения поэтов следуют один за другим. А мы тем временем живём сами по себе. По своим, так сказать, канонам и правилам.

— При чём здесь дни рождения поэтов? — сказала Эля.

А я сказал:

— Ну как же? Сегодня вот Игорь родился, вчера Бродский.

Идея уехать принадлежала мужу Эли. Пять лет назад (когда о моём существовании Эля не знала даже понаслышке), он подбил её взять анкеты. Ей уезжать не хотелось. А уехать без неё ему не позволяло арийское происхождение.

— Зачем тебе это? — спрашивала Эля. — Тебе, по-моему, и здесь неплохо.

— Неплохо, — говорил муж. — Но томища. А мне свободы хочется. Я свободу передвижений имею в виду. Чтобы вся Европа под ногами. Включая Париж и страны ближнего Бенилюкса.

Своими евромечтами он проедал Эле плешь до тех пор, пока она клятвенно не пообещала его вывезти. Подумала: «Почему бы и нет? Мишке там должно быть лучше, а я перестану зависеть от мужа материально». Надоело ей к тому времени от него материально зависеть. Сильно он всё-таки был прижимист, хотя, конечно, и широк душой.

Да и ни к чему эти анкеты никого не обязывали. Можно было их взять и подать документы, а потом, если что, не поехать, остаться. По нынешним временам всё это можно. «Свобода, бля, свобода, бля, свобода».

Так что Эля съездила в посольство, взяла анкеты на всех, и ко времени просто жизни у неё прибавилось время ожидания отъезда. Причём время просто жизни всё так же бежало и даже летело, а время ожидания, как и положено, тянулось. Два года прошло, пока документы у них приняли, и три — не было из посольства ни слуху ни духу. Эля уже думала — отказали. И совсем перестала вспоминать, что собирается валить. Она и мне об этом сказала вскользь, к слову. Когда общие друзья посвятили нас в свой, точно такой же замысел.

А тут, значит, пришёл вызов. Всё-таки пришёл. Не отказали.

Мы пошли чуть быстрее. Старые акации стояли вдоль бульвара шпалерами. Они закрывали от нас солнце, и нам не было жарко.

До отъезда Эли был у нас ещё год. Это максимум.

Когда он пройдёт, мэр (в городе его называли мэрваська) вырубит все эти акации и продаст их шашлычникам на дрова.

Эля уедет.

И хорошо, что она не увидит, как будут уничтожать бульвар. Уж очень она его любила.