Американская пустыня - Персиваль Эверетт Страница 16

Доктор ушла; съемочные группы беспорядочной толпой осаждали автоматы, покупая завернутые в бумагу сандвичи и баночки с газировкой. Тед посмотрел на все это в окно и решил, что сидеть в собственном доме словно в клетке – участь не самая отрадная и завидная; во всяком случае, ему это не по душе. Так что он позвал Глорию и детей, заставил их умыться и переодеться в свежее и сообщил, что они идут лично разбираться со всей этой ерундой.

Глорию такая мысль явно ужаснула, она уронила руки, и ладони ее беспомощно затрепыхались по бокам; однако сейчас она более чем когда-либо верила в мужа, полагалась на его здравый смысл – и не скрывала этого. Но вот Эмили – Эмили уставилась на отца широко открытыми глазами, в которых читалось не столько удивление, сколько ярость и гнев, яростный гнев, что, наконец, выплеснулся наружу: истерически завизжав, девочка опрометью бросилась вверх по лестнице к себе в спальню.

На протяжении всей пока еще недолгой жизни Эмили Тед был патологически не способен разговаривать с дочкой о чем бы то ни было, кроме как на самом поверхностном уровне – несмотря на то, что честно исполнял ритуал чтения вслух на сон грядущий и был в любое время готов поползать по полу на четвереньках, когда та была совсем крошкой, и побегать по двору с ней и ее приятелями двумя-тремя годами позже. Когда на одиннадцатом году в отлаженный распорядок жизни Эмили неизбежно грубо вторглись ранние месячные, Тед, призванный перепуганным ребенком в ванную (Глории дома не случилось) даже не сразу осознал, что происходит. Он просто стоял там и тупо глядел на запачканные кровью трусики в детской ручонке, не в состоянии сказать хоть что-нибудь – будь то утешить, объяснить или что другое. Глория, возвратившись домой, обнаружила, что Тед сидит на краю ванной (сколько всего, однако, повидала эта ванна!) и пытается разговорить Эмили на тему футбола. Однако нынче вечером Тед, к собственному удивлению, уверенно, не мешкая, уселся на кровать рядом с девочкой и спросил:

– Что с тобой, родная?

– Мне стыдно, – сказала она.

– Ты меня стыдишься?

– Не стыжусь. – Эмили покачала головой. – Мне неловко. Ужасно неловко. – Она подобрала с пола одну из своих мягких игрушек, голубого дельфинчика, и прижала его к груди.

– Прости, – повинился Тед. Он попытался нащупать кончиками пальцев узелки на шенилевом покрывале, однако ровным счетом ничего не почувствовал. – А мне не то чтобы неловко – но ужасно страшно.

– Мне тоже страшно, – отозвалась Эмили. Она посмотрела отцу в глаза – и задержала взгляд, наверное, дольше, чем когда-либо, так что Тед смог заглянуть в самую глубину карих зрачков, где затаилось непоколебимое упрямство, – на самом-то деле Тед ужасно любил эту ее черту, любил – а в прошлом еще и боялся. – Папа, ты умер?

– Не знаю, родная. – Тед нагнулся к дочери и кончиками пальцев дотронулся до ее руки. И хотя он не почувствовал, сколь нежна детская кожа – его собственная, верно, заледенела или огрубела, – ощущение от его прикосновения, видимо, оказалось иным, нежели прежде, или иным, нежели ожидалось, потому что разом перечеркнуло близость, возникшую в ходе недолгой беседы с девочкой, и вызвало панику. Эмили завизжала, кинулась прочь из комнаты, по дороге налетела на косяк, отлетела, точно мраморный шарик при игре в пинбол, и помчалась вниз по ступенькам. Тед бросился следом; Глория и Перри выжидательно глядели на него от подножия лестницы. Все вместе они поспешили в кухню и обнаружили, что дверь распахнута. Мир снаружи казался таким невероятно просторным и чужим, что при виде него все замерли.

– Ох, Господи, – выдохнула Глория.

Тед подбежал к двери, окинул взглядом бугристую лужайку заднего дворика: перепуганного ребенка уже взяли в кольцо пропахшие кофе и табачным дымом стервятники-журналюги.

– Нет! – закричал Тед и со всех ног припустил к дочери.

Телерепортеры, журналисты и кинооператоры множились, точно камни в поле. Все они тут же развернулись к бегущему и принялись лихорадочно настраивать оборудование.

Тед добежал до Эмили, но прикосновение его руки опять вызвало ту же самую злополучную реакцию: дочка принялась визжать и брыкаться, так что несколько оказавшихся рядом взрослых сочли за лучшее увести девочку от источника ее страха. Какие-то люди заслонили от Теда дочь; он звал ее, но тщетно. Потом позвал Глорию – не столько на помощь, сколько от отчаяния. Репортеры из новостей толпой потоком хлынули от фасада на задний дворик; пространство между Тедом и Глорией заполонили кинокамеры, бессчетные тела, голоса и распоряжения. Тед видел, как жена проталкивается к нему, отмахиваясь от микрофонов и объективов. Отдельные вопросы, перекрывая общий гвалт, достигали-таки его слуха, однако Эмили исчезла, растворилась в море ног и торсов, пропала из поля зрения.

Девочка сгинула бесследно; напрасно Тед выкликал ее имя снова и снова. Пронзительно закричала Глория – и Тед принялся пробиваться назад к жене, от души надеясь, что Перри остался в доме. Вот наконец он добрался-таки до Глории – и она, рыдая, рухнула в объятия мужа. На помощь им подоспел полицейский, коротышка-латиноамериканец; на Теда он упорно не смотрел, зато поддержал Глорию. Стриты поднялись на заднее крыльцо, и вот он – желанный дом! Едва оказавшись внутри, Тед с Глорией обессиленно прислонились к закрытой двери и облегченно выдохнули, видя, что Перри сидит под столом.