Юный свет - Ральф Ротман Страница 16

– Ну, конечно, – открывая пиво, произнес Толстый откуда-то из темноты, – всегда рады тебя видеть.

На следующий день, когда первая смена уже закончила работу, я пошел встречать отца. Ему это не очень нравилось, перестало нравиться, вот и сейчас он скривил рот, когда увидел меня на краю Дорстенерштрассе, резко мотнул головой. Один из его приятелей, ехавший рядом на велосипеде, ухмыльнулся. А другой что-то крикнул мне, но я не разобрал. Наемные грузовики, вывозившие шлак с рудника, ревели слишком громко. Мы называли их «кошачья смерть».

Отец остановился, положил вельветовую куртку на багажник.

– Что сегодня на обед?

Я уселся, пристроил ноги на гайки оси.

– Жареная картошка с яичницей и шпинатом.

Потом обнял его за пояс, прислонился щекой к спине. Запах ядрового мыла, которым он мылся в нарядной после смены, проходил даже сквозь фланелевую рубашку. Он нажал на педали.

– Слушай, как ты сидишь? Ты ведь не девица. Держись за седло.

Я сел прямо, ухватился пальцами за край кожаного седла, а отец свернул с улицы и поехал среди полей по очень неровной, колдобистой дороге. Защитный кожух цепи дребезжал, и когда я вытягивал ногу, то по ней хлестали колосья. От тряски на багажнике мой зад стал казаться мне ватным.

Когда мы приехали домой, я снял с руля сумку и, посвистывая, вбежал вверх по лестнице. Ступеньки только что натерли, и они блестели на солнце, я снял сандалии и позвал мать сквозь полуоткрытую дверь. Но она не ответила, и я на мгновение задержался на пороге. Не пахло ни луком, ни салом, и обеденный стол не был накрыт. Радио не включено, а на кухне в лужице воды лежали на буфете две картошки, кусок «рамы» и шпинат. И плита стояла холодная.

Ни звука. И в спальне никого, покрывало аккуратно расстелено на кровати, тикает металлический будильник. Под бахромой абажура носится муха, я снова позвал мать, постучал в дверь ванной комнаты, но там никого не было. Узкое оконце стояло открытым, в ванной плавали еще не постиранные нейлоновые чулки, из крана на них бежала струйка воды, они слегка шевелились. Рядом с мыльницей надавленный тюбик крема для ног. На полу – отвертка.

Я слышал, как по лестнице поднимается отец, медленно, тяжело ступая, он вышел на балкон и посмотрел в сад.

– Лапуля! А где мама?

Софи одиноко сидела на краю песочницы. Плюшевый мишка был по горло зарыт в песок. Она подняла голову. И, хотя солнце светило ей в спину, она закрылась от него рукой.

– Я не хочу есть.

Услышав такое, отец оглядел кухню.

– В чем дело? Куда она подевалась?

Я пожал плечами.

– Может, в подвале. Белье вешает. Пойти посмотреть?

Он не ответил. Бросил куртку на диван, позвал мать глухим голосом. Когда он ступал по половицам, в горке слегка звенели стаканы. В ванной он нагнулся, поднял вентиль и прикрутил его на место. Потом толчком открыл дверь в детскую, упер руки в боки. Его фигура, широкие плечи загораживали мне вид.

– В чем дело?

Голос звучал так, будто он удивлен. Я протиснулся мимо. Вся комната была полна табачного дыма, а мать, скорчившись, лежала на кроватке Софи. И хотя на ней был стеганый халат, она натянула себе на грудь одеяло с карликами и мухоморами. На нас она даже не посмотрела. Голова повернута к стене, глаза закрыты, а в пальцах потухшая сигарета. Подушка Софи в потеках от туши и слезах.

Я склонился над ней.

– Что случилось? У тебя опять колики?

Она тихонько просипела, но ничего не ответила. На высунувшейся из-под одеяла ноге шлепанец с оторочкой из белого плюша. На шее нитка жемчуга. Я вынул из пальцев бычок и бросил его в пепельницу, стоявшую на коврике перед кроватью. Отец выдохнул носом воздух, издав резкий звук, провел руками по волосам.

– Может, вызвать «скорую»?

Она все время громко глотала, как будто у нее что-то застряло в горле.

– Не имеет смысла, – почти не открывая рта, тихо сказала она, прерывисто дыша, – дайте мне просто полежать.

Отец пожал плечами, развернулся и ушел на кухню. И пока я снимал с матери тапочки и ставил их у кровати, я слышал, как отец возился на кухне с конфорками, как раздался шаркающий звук выдвигаемого ящика с углем, гораздо громче, чем когда это делала мать. Я наклонился, убрал прядь волос с ее лба. Она чувствовала себя слегка отупевшей от обезболивающего спрея.

– Сделать тебе грелку?

Еле заметно она кивнула. Веки дрожали, я повернулся, чтобы пойти в ванную, но тут в дверях вновь появился отец. Над переносицей вертикальная складка. Губы бледные, почти не выделяются на лице, в кулаке зажат, словно кирпич, наполовину размороженный брикет шпината.

– А теперь послушай меня… – Он подошел к маленькой кроватке вплотную. – Если тебе плохо, тогда, пожалуйста, поезжай к доктору. И если у тебя не в порядке желчный пузырь, ложись, в конце концов, на операцию. Для чего еще существуют больницы? Это бесконечное туда-сюда меня уже достало. Когда я поднимаюсь из-под земли, где надрываюсь изо дня в день ради вас, я хочу есть, тебе понятно? На столе, черт побери, должна стоять жратва!

Я никогда не слышал, чтобы он говорил так громко, и, когда он еще раз проорал «ты поняла меня?!», я увидел его нижнюю челюсть, коричневый налет на зубах. Пинком он отшвырнул в угол стоявшую у кровати пепельницу.

Она не разбилась, хотя была стеклянной. Пять окурков, лежавших в ней, запрыгали по ковру.

– А теперь изволь подняться. Если ты в состоянии дымить одну за другой, значит, и еду для семьи можешь приготовить!

Он развернулся и опять ушел на кухню, громыхая тяжелыми подошвами по половицам, а мать закрыла глаза рукой. Но блестящая ткань ее халата не впитывала слез. Они текли из-под рукава, а я собрал окурки и положил их обратно в пепельницу.

С утра от стены отогнулся угол моего постера с птицами. Кнопка лежала на кровати. Я отодвинул в сторону занавеску и открыл окно. На небе два белых облака, нежные, как пух, а за Ферневальдштрассе гудит товарняк, но его не видно.

Софи уже встала. Она сидела за столом на балконе и возила по тарелке с медовыми хлопьями одним из моих цирковых животных – тигром с давно выцветшими полосками.

– Юлиан, – сияя, она взглянула на меня, – сделать тебе завтрак?

Я отрицательно помотал головой, достал из буфета кукурузные хлопья и высыпал их себе в тарелку. На ней были нарисованы паровозики. Солнце взошло еще не очень высоко, на траве под деревьями поблескивала роса, а на веревке висела целая вереница нейлоновых чулок. Они слегка покачивались на ветру.

– А где мама? Уехала к врачу?

– Нет, думаю, что нет. Сказать тебе что-то? Я знаю большую тайну. Но мне нельзя тебе об этом говорить.

Я сел к столу, всунул в сахарницу ложку.

– Логично, тогда это была бы уже не тайна. А что с твоими очками?