Браззавиль-бич - Уильям Бойд Страница 16

Почему она смотрит на него так предвзято? — с раздражением одернула себя она. Зачем так безжалостно анализирует их брак? Что ей это даст? Она машинально достала сигарету, повертела ее в пальцах.

— Простите, — сказал человек в галстуке, как у Джона, — это вагон для некурящих.

— Я знаю, — ответила она. — Потому и не курю.

Ей было приятно отметить, что этот ответ его обескуражил. Она демонстративно сунула незажженную сигарету в рот, вынимать не стала. Подперла кулаком подбородок и уставилась в окно, мимо которого проплывали башни дидкотской электростанции. Я, кажется, втянулась, подумала она. Чертов Джон Клиавотер. Она начала курить из вызова, для самоутверждения, а теперь почувствовала, что ей это действительно нравится. Она разжала губы, сигарета свисала изо рта, готовая упасть. Она вспомнила одно старое телешоу, в котором главный герой, то ли частный детектив, то ли полицейский, постоянно делал то же самое: доставал сигарету, брал в рот, но никогда не закуривал; это был его постоянный прием. Еще у него был любимый попугай. Большой белый какаду. Все это было достаточно фальшиво и натужно, подумала она, и незажженная сигарета со временем стала особенно раздражающей. Она взглянула на соседа напротив, который сидел, мрачно уставившись в книгу, и с надеждой подумала, что тоже его раздражает.

Мередит Брок была университетским преподавателем, историком архитектуры, причем достаточно известным и влиятельным, как, к своему удивлению, недавно поняла Хоуп. Они были знакомы со школы, Мередит была ее старинной подругой. И Хоуп несколько уязвляло то, что ее ровесница сделала себе имя так рано и так быстро, да еще специализируясь в такой темной, богом забытой области знания. Известность ей принесло участие в работе над обширным исследованием средневековых английских построек. Пожилой историк, для которого этот труд был делом всей жизни, нанял ее в качестве ассистентки, чтобы она следила за подготовкой книг в печать, и умер, когда все многотомное собрание увидело свет. И Мередит выпало на долю рекламировать, представлять и защищать этот труд с его спорными, привлекательными своей рискованностью утверждениями, а благодаря ее возрасту и внешности это снимание пенок быстро принесло ей известность. В свой черед она стала единственным историком архитектуры, чье имя приходило в голову каждому не любящему задумываться издателю, продюсеру или председателю какого-нибудь загадочного комитета, и дела ее быстро пошли в гору. И когда Хоуп на протяжении одной недели прочла имя Мередит в двух газетах, услышала ее голос по радио и увидела ее по телевизору — только тогда она поняла, как сильно преуспела ее подруга.

Итак, Хоуп разглядывала ее, пока Мередит смешивала напитки. Она хорошенькая, неохотно призналась себе Хоуп, она красивее меня. Но ничего не делает, чтобы воспользоваться своей внешностью. Одежда на ней дешевая и немодная. Всегда слишком много косметики и слишком высокие каблуки. Волосы у нее длинные, но она никогда не носит их распущенными, пряди висят нелепыми фестонами, подобранные, перевитые, подхваченные гребнями и заколками. Она лучше всего выглядит, когда просыпается, подумала Хоуп: распущенные, взлохмаченные волосы, чистое, без следов туши, лицо. Они были достаточно близки, чтобы Хоуп могла затронуть подобную тему, мягко натолкнуть на мысль сменить имидж, носить каблуки пониже, помаду более естественного цвета. Мередит все это терпеливо выслушала, пожала плечами и спросила — а, собственно, зачем?

— Это не для таких, как ты и я, Хоуп, — устало проговорила она. — Мы не можем относиться к этому всерьез. Малейшее усилие и то приложить трудно… Все это… — она подергала шелковый цветок-аппликацию на своем акриловом джемпере, — вся эта дребедень.

Мередит протянула ей джин с тоником, без лимона, на поверхности плавал один кубик льда. Хоуп сняла влажный волос с запотевшего бокала. Хорошо хоть тоник не выдохся.

— Осторожней, дорогая. Оно крепкое.

Хоуп сделала глоток, откинулась в кресле, вытянула ноги. Мередит подложила полено в огонь. Бледный луч зимнего солнца на мгновение блеснул в окнах коттеджа, и все снова погрузилось в приятный полумрак.

— Как поживает твой мистер Клиавотер? — спросила Мередит.

Хоуп ответила, но не стала распространяться о своих тревогах. День — не подходящее время для откровенных признаний, к ним лучше перейти вечером, после ужина. Поэтому они говорили о делах Джона вообще, о жизни независимой и о жизни в браке и о том, какую работу Хоуп могла бы найти. Во время этой беседы Хоуп вдруг спросила себя, нравится ли подруге Джон. Они встречались до свадьбы и, кажется, раза два после. Все было очень сердечно, любезно, с максимумом терпимости. Почему бы и нет? Она взглянула на Мередит. Нет, подумала она, скорее всего, не нравится.

Мередит ушла на кухню готовить ленч. Хоуп маленькими глотками потягивала джин, замечая, что постепенно хмелеет. Мысли ее все время возвращались к мужу. Ей казалось, что все эти дни она больше ни о ком и ни о чем не думала. Нормально ли это? Все ли в порядке у нее с психикой? Что в нем так сильно ее притягивало, спрашивала она себя, уже немного под градусом, почему она так в него верила?

Джин, жаркий огонь, мягкое кресло — от этого размаривало, клонило в сон. Она встала, медленно прошлась по комнате и остановилась у книжных полок. Древности Оксфордшира, Традиционная архитектура жилых строений в окрестностях Банбери, Норманская Британия, Гибель ландшафта… Вдруг она поняла, что́ в нем такого, в Джоне, почему он завладел ее мыслями. У Джона был секрет, в который ей не проникнуть. Он знал то, чего не знает почти никто на свете. Щеки у нее горели; она прижала к лицу холодный бокал. Именно в этом дело: у Джона были тайны и она ему завидовала. Потому он и приворожил ее едва ли не с первой минуты их знакомства, но о причине она догадалась только сейчас. Джон и его математика, Джон и его теория игр, Джон и его турбулентность… она никогда ничего в них не поймет, не сможет понять. Она завидовала ему и его тайному знанию, но чувство это, к ее удивлению, было до странности чистым, почти неотличимым от благоговейного преклонения. Он был как дома в некоем мире, закрытом для всех, кроме кучки посвященных. Доступ в него можно получить, если обладаешь необходимыми знаниями, но она знала, что никогда этими знаниями не овладеет. В том-то и была загвоздка. Да, фокусник может совершить нечто необыкновенное, такое, что вы рот раскроете и газам своим не поверите, но вы сможете это повторить, если он поделится своими секретами, если покажет, что и как. Да если бы Джон всю жизнь посвятил тому, чтобы показать мне, что и как, подумала Хоуп, ничего бы не изменилось. Если мозг у тебя не такой, не устроен должным образом, никакие усилия и никакая учеба тебе не помогут. Что же отсюда следует? Чтобы проникнуть в тайный математический мир, где обитал Джон Клиавотер, нужно обладать редким, специфическим даром: особым способом мышления, особым складом ума. Этот дар либо есть, либо нет. Этому способу мышления не научишься, этой способности не купишь.

Хоуп взяла книгу с полки, перелистала страницы, не глядя, продолжая думать о своем, чувствуя, как джин пульсирует у нее в венах. Эта моя зависть, думала она, не похожа на ту, какую испытываешь к человеку, имеющему дар делать что-то конкретное — к художнику, к музыканту, к спортсмену. Если много упражняться и иметь хорошего наставника, то можно, испытывая даже сходные чувства в процессе творчества, в какой-то степени повторить результаты этих талантливых людей: нарисовать картину, сыграть сонату, пробежать милю. Но к Джону и его работе это не приложимо. Обычный, с нормальным интеллектом человек может ценой больших усилий взобраться по древу математического знания, но невысоко. Он неизбежно остановится. Дальнейший подъем требует, полагала она, особых способностей, другого видения, и с ними нужно родиться. Только немногие избранные оказываются на верхних, гибких и ненадежных, открытых всем ветрам ветвях, где тени не закрывают от них слепящего солнечного света.