Хорошая жизнь - Маргарита Олари Страница 16

Наступила Вера-Адидас. У меня не осталось ничего кроме снега. Вера стонала, работа ее добьет. Это не та работа, какая ей нужна, но другой работы нет, а дети хотят есть. На добивающей работе приспосабливаться, наступать на себя, переступать через себя, недосыпать, страдать депрессией, но работать. Три полоски. Вера относится к той категории женщин, которым показано иметь прихоть и противопоказано работать. Такие женщины считают прихоть работой, но они никогда не знали работы. Если перед ними встает эра Адидас, они принимают законы Адидаса, пытаются сохранить себя за счет чего-нибудь, но все равно становятся тремя полосками.

Я по-прежнему не работаю, Вера работает за всех, Вера спрашивает, чего у меня нет. Проще было перечислить, что осталось. Тогда она приезжает с продуктами и деньгами, деньгами и яблоком, возьми, Рита, и уходит. Я ворчу, Вера, как же, а что же так-то мы, потеряли себя, что ли. У меня работа, работа, работа, отвечает Вера, тебе легко говорить, а ребенок есть просит, и с этим ничего не поделать. Думаю, да, с этим действительно ничего нельзя поделать, только я спрашиваю, с нами-то что. А что с нами, вот я приехала, привезла тебе деньги, и еду дальше. Завтра снова работа, очень устала, не могу.

Три месяца я считала, что было бы попросту непорядочно спросить у Веры, привезла ли она мне любовь. Мало мне, скотине, да. Все мало и мало. Разве то, что она приезжает ко мне с продуктами, не проявление ее любви ко мне. Три месяца ее благотворительность дурно пахла, но я не могла объяснить, что прогнило и где. Вера не была единственным человеком, помогавшим мне тогда. Моя подруга, большая брюзга, неохотно приезжала после работы, привозила сигареты и корвалол, выкидывала их из сумки, кряхтела, называла меня свиньей, потому что я тревожу ее, всем своим видом давая мне понять, что добралась она до меня вообще чудом. И в этом брюзжании было много больше тепла и любви, нежели в Вериных благотворительных визитах. Не богиня, подруга.

Три месяца меня раздражало лицо Веры, когда она оставляла мне деньги и продукты. Три месяца я пыталась понять, какие эмоции она испытывает. Три месяца мне не нравилось все происходящее не только потому, что наступила нужда, но потому, что в этой нужде жила еще одна нужда. Мало мне, все мне мало, всех мало и всего. Три месяца я пытала Веру, очень хотелось узнать, а что внутри теперь. Три месяца я корила себя за ее истязание, но, проснувшись однажды, поняла, что Вера делает Великое Дело. Я не делаю такого дела. А Вера делает. И смотрит она на меня как человек, делающий Великое Дело. Из всех проблем, которыми она окружена, Вера видит только одну проблему, проблему деланья своего Великого Дела. Для тех, кто не работал или мало работал, делание Великого Дела становится навязчивой идеей. Это подвиг. Вот каким было лицо Веры во время денег и яблока, лицом подвига.

Мне не нужно было денег, не нужна была еда. Нужда была, но не нуждалась. Не Верина ошибка, моя. Думаю, Вера так жила все сорок шесть лет, а я еще и не начинала. Зачем мне ее деньги, когда я хочу просто говорить с ней. Зачем мне еда, если мне важно слышать, что у нее внутри. Зачем мне опека. Зачем мне подмена любви милостыней. Зачем мне знать, что я принимаю нелепые правила игры «обмани меня, если сможешь». Зачем Вере в делании ее Великого Дела знать, что у меня есть мое дело, своя тоска. А, главное, зачем нам понимать, что другого не будет.

Мне не хотелось видеть то, что я увидела. Кажется, будто я подсматривала в замочную скважину, в то время как Вера была собой. Только Вера по-прежнему ни в чем не виновата. Ну, а то, что меня немного сплющило, это мои проблемы. Проблемы человека, которого никогда не интересовала тупая как лезвие, злая, сермяжная правда. Эта правда не бреет, она делает из нас инвалидов. А мне всего-то и нужно было, не больше, всего ничего. Не стать поленом. Не стать Гуимпленом после бритья сермяжной правдой. Не умереть пока меня спасают.

Сермяжная правда все же сделала из меня Гуимплена накануне прибытия гуманитарной миссии. Пустота достигла критической массы. На мониторе высвечивалось только одно сообщение, Вера тебя не любит. Больше, уже, навсегда не любит, и еще. Она тебя вообще не любила. С июня по февраль не любила, до июня не любила, и после февраля тоже не будет любить. И работа здесь ни при чем. Холодная, трезвая мысль, которой раньше было отказано в существовании. Вера не любила меня вообще. Тогда к Вере полетел почтовый голубь. Голубь сложно сказал, отпусти. Стало легче, стало тяжелее. Прожитое нами выглядело прошедшим мимо. Никто ни в чем не виноват, даже если я злюсь. Вот закончились сигареты и корвалол, но меня спасла подруга-брюзга. Вот Вера звонит каждый час, но я не поднимаю трубку. Вот умирает надежда, и я не спешу в реанимацию.

А вот в двенадцать ночи Вера стоит у моей двери. После письма с просьбой отпустить она стоит у двери невозмутимо, улыбка и пакет продуктов. Говорю, Вера, мне не нужны продукты, не нужны деньги, забери, уезжай. Просто оставь меня. Сделай однажды то, о чем я прошу, ты ведь читала письмо, зачем же приехала. Откуда ты знаешь, читала я письмо или нет, спросила Вера. Не прочти она письма, не приехала бы успокаивать меня. Голубь внятно доложил, давно наступил край. Вера знала, она читала, но отказывалась уходить с продуктами. По-прежнему видела только один край. По-прежнему края не видела. Вера не любила меня и не отпускала, она меня кормила. Из жалости ли, или потому, что хотела отдать долги, или потому, что именно таким ей представлялось торжество Великого Дела. А для меня, отважного Гуимплена, тогда важнее права на жизнь было право умереть от голода. С Верой или без нее. Лучше без. Из пакета вкусно пахло, я тупо смотрела на продукты и деньги, мне очень хотелось позавтракать в двенадцать ночи, но случилась беда. Да, нужда есть. Нет, не нуждаюсь. Ты помнишь, кто ты. Это вопрос. Помнишь ли ты, кто ты. Никто ни в чем не виноват, даже если Вера злится. Разгневанная Вера стояла в прихожей, курила, и ее лицо тогда не было лицом человека, делающего Великое Дело. Не было лицом подвига. Она тоже тупо смотрела на продукты и деньги. Она не понимала. Вера не понимала, зачем приехала. Не понимала. Пока я принимала ее помощь, понимала. Я отказалась принимать, и Вера перестала понимать. Думаю, она не понимала и тогда, когда я не сопротивлялась помощи, но выявить понимание или его отсутствие при приеме передач не представлялось возможным. Вахта есть вахта.

Не знаю, что Вера сделала с почтовым голубем. Выборочно его слушала или доверилась себе. Или на полпути к ее сознанию голубь застрял в проводах, только она пришла обмануть себя и меня. Гневалась и возмущалась, почему же мне сложно взять продукты. Призывала меня поступить так, как поступил бы разумный человек. Да, именно так. У меня нет денег, мне нечего есть, у меня кончились лекарства и сигареты, я люблю того, кто не любит меня. Три месяца я спрашиваю, что с нами случилось, и три месяца получаю еду. Я не домашнее животное. Не домашняя птица, не канарейка, не попугай, не курица. Не аквариумная рыбка, не рыба, плывущая подо льдом. Я прошу Веру идти со мной, но она не идет. Я хочу пойти за ней, но она никуда не ведет. Тогда я прошу ее отпустить меня, чтобы идти самой, чтобы остаться жить, но Вера собирает гербарий. Все. Это и есть край.