Бог ненавидит нас всех - Хэнк Муди Страница 16

Примерно на полдороге к номеру одновременно происходят два события: одно странное, а второе неприятное. Во-первых, Тана вдруг превращается в какого-то мужика с явным южным акцентом, но тараторящего как пулемет (и с чего это мы, янки, взяли, что южане растягивают звуки?). Во-вторых — что на данный момент волнует меня гораздо больше, — мой баул оказывается шире, чем гостиничный коридор, и намертво застревает между стенами. Я оказываюсь обездвижен. Вместо того чтобы попытаться развернуть здоровенную сумку, я тупо продолжаю дергать ее вперед, чем, похоже, еще больше усугубляю положение. Остается только гадать, что оторвется в первую очередь — лямки ремней намертво заклинившего в коридоре баула или же моя собственная рука. Вдруг совершенно неожиданно я перестаю ощущать вес сумки.

Воспользовавшись ситуацией, я выскальзываю из ремней и оборачиваюсь. Мой спаситель оказывается жилистым и мускулистым мужиком, явно завсегдатаем спортзала. Его волосы убраны в хвост на затылке, а на подбородке я успеваю заметить щетину, выбритую так, чтобы оставался некий намек на будущую бородку-эспаньолку. Он принимает позу атланта и, подняв мой баул, как небесный свод, одной рукой, протягивает мне свободную пятерню и говорит:

— Рэй Мондави.

Оказывается, это и есть тот самый Рэй Мондави, который фотографировал Кей и таким образом перезапустил ее заглохшую карьеру. Его южный акцент — это реликт детства, проведенного в Виргинии, на которое наложились пять лет, прожитых в Майами, где он набирался ума-разума и мастерства, таская оборудование за каким-то модным фотографом, имя которого Тана даже припоминает. Пока я развешиваю свой гардероб на идущей вдоль стены водопроводной трубе (в номере 242, как выясняется, нет шкафа, равно как и ванной), Рэй грузит Тану байками про то, что «модели действительно такие тупые, какими вы их себе представляете, только еще тупее». Очередные доказательства этой истины он якобы получил во время последней поездки на острова Теркс и Кайкос, где у него были какие-то съемки. Он все время смотрит ей в глаза, за исключением тех моментов, когда, почти не стесняясь, разглядывает ее фигуру. Выглядит он, впрочем, при этом не как похотливый бабник, а как профессионал, который даже в свободное от работы время не может забыть о любимом деле. Так портные оценивающе смотрят на всех окружающих, подсознательно снимая с них предварительную мерку для костюма. Свои вычисления и размышления он прерывает на несколько секунд всего дважды: сперва взглядом дает мне понять, что он знает, что я знаю, что он присматривается к моей спутнице; а потом как бы невзначай косится на меня, выясняя, не имею ли я чего-нибудь против. Я благословляю его благородное начинание едва заметным кивком. Хотя мы, мужчины, считаемся существами бесчувственными и эмоционально заторможенными, у нас на самом деле имеется удивительно богатый и выразительный набор невербальных средств общения. Особенно умело мы им пользуемся в присутствии дам.

— Нет, слушай, я определенно должен тебя поснимать, — говорит Рэй Тане.

— Ну да, конечно, — хихикая, поддакивает она.

— Нет, я серьезно. Не для подиума, конечно. Слава богу, у тебя ноги нормальные, а не те ходули, которые там нужны. Я имею в виду что-то более камерное, почти актерскую работу… Ты же классическая модель для Эллен фон Унверт. Точно, прямо в стиле Клаудии или Карре.

Тана краснеет от смущения и, отмахиваясь, кокетливо произносит:

— Ладно, я подумаю.

— Да уж сделай одолжение, — подыгрывает ей Рэй, выходя из комнаты. — Добро пожаловать в «Челси», — на прощание говорит он.

Я рад, что он уходит, причем вовсе не потому, что мне не нравится, как он разыгрывает передо мной и Таной свой спектакль. На самом деле я прекрасно понимаю, что у Рэя стоило бы поучиться кое-чему в смысле общения с женщинами. Дело в другом: просто 242-й номер слишком мал для троих. Двуспальная кровать занимает большую часть его площади, жалкие остатки целиком и полностью отданы в распоряжение раковины и висящего над нею треснувшего зеркала. Для всего, что требует более фундаментального сантехнического обеспечения, в конце-коридора есть общая душевая и туалет. По правде говоря, я рассчитывал было на балкон — как в «Сиде и Нэнси», — но окно моего номера выходит на пожарную лестницу, а вид из него открывается на кирпичную стену соседнего здания.

— Ну и что, зато у тебя, можно сказать, собственный дворик есть — почти патио, — утешает меня Тана, залезая обратно в комнату с площадки пожарной лестницы.

Кактус она уже поставила в холодный темный угол, где это нежное растение наверняка через неделю загнется. Тана садится на край кровати и слегка подпрыгивает на ней, проверяя упругость матраса.

— Ну и когда же ты собираешься опробовать это шикарное ложе по назначению? — интересуется она у меня.

Вопрос, что называется, в точку.

В первую неделю жизни в «Челси» я ощущаю себя привидением — невидимкой для других постояльцев. Впрочем, мне и самому удается увидеть их лишь иногда, главным образом в те мгновения, когда они скрываются из виду за дверью своего номера. Мимо люкса Нейта и Кей я «случайно» прохожу, пожалуй, слишком часто. Меня, наверное, можно принять за какого-нибудь одержимого поклонника или маньяка. Иногда я даже прикладываю ухо к двери, но мне ни разу не удалось услышать ничего, что напоминало бы обещанное веселье в режиме нон-стоп.

Притворно робкая, кокетливая улыбка, которой одарила меня в том самом знаменитом «челсийском» лифте шикарная амазонка, подействовала окрыляюще. Увы, радость была недолгой: я успел представиться — быть может, излишне поспешно и настойчиво, — а затем улыбка сползла с моей физиономии. «Красавица» отозвалась голосом октавы на три ниже моего. Мне было сообщено, что зовут ее (его?) Мика. Ох, чует мое сердце, что у этой Мики не только голос, как у мужика, но и член на положенном месте. Единственное, вполне предсказуемое общение в отеле у меня происходит только с Германом, который почти постоянно торчит у себя за стойкой. При каждой встрече он интересуется, как мне пишется и когда он сможет увидеть мои стихи напечатанными. Учитывая, что любую лажу этот парень чует за милю, я стараясь свести наши разговоры к минимуму.

Пожалуй, впервые в своей жизни я по-настоящему одинок. Каждый вечер я спускаюсь в мексиканский ресторан и звоню Тане из тамошнего телефона-автомата. Она рада моим звонкам, потому что ей тоже есть что мне рассказать: наконец-то она нашла в себе силы расстаться со своим Гленном. К сожалению, бьющая в уши мексиканская музыка и не самый гуманный тариф, установленный нью-йоркской телефонной компанией, мешают нам толком отвести душу. Как-то раз я даже позвонил маме, но она хотела узнать как можно подробнее все о моей работе, так что пришлось врать как сивый мерин. Ну а когда пошли расспросы на тему, как я отдыхаю, как развлекаюсь и с кем общаюсь, мне стало еще тоскливее и обиднее.

Нет, через пару недель я, наверное, накоплю кое-каких деньжат и смогу позволить себе хоть как-то развлечься. Но пока что я провожу вечер за вечером в полном одиночестве с хот-догом и парой бутербродов в зубах. По старой гостинице гуляют сквозняки. Вообще, в этом здании достаточно прохладно, за исключением моего номера, вдоль стены которого проходят ничем не прикрытые трубы горячего водоснабжения. Ночью в комнате просто дышать невозможно. Я учусь пользоваться окном как сливной пробкой в ванной — только наоборот. Когда становится совсем невмоготу, я приоткрываю раму и заливаю помещение холодным, растекающимся по полу воздухом с улицы на нужную мне глубину. Вот, собственно говоря, и все мои развлечения. А так мне остается только лежать на кровати и размышлять над тем, с какой стати я, собственно говоря, решил, что жить именно здесь будет лучше, чем дома.