Оранжерея - Андрей Бабиков Страница 16

Идея казалась фантастической: следствие (текст) как будто должно было предрешать причину (речь), но Матвей, оставив сомнения, про­должал упорно заниматься и вскоре, перейдя в но­вый, так сказать, «эпистолярный» жанр общения, был ошеломлен результатом. Всего за месяц еже­дневных практик число словесных помарок со­кратилось вдвое. Усильные, непосильные для него раньше слова, состоявшие, казалось, из морской гальки, кирпичной крошки и садового гравия, бу­дучи прочитаны с мысленной табулы, выходили если и не мгновенно, то довольно гладко. На пер­вых порах, прежде чем открыть рот, он вынуж­ден был представлять свою московскую тетку, вы­водящую фразы на доске отчетливым, учитель­ским почерком, но это отнимало слишком много времени, и вскоре он уже умел обходиться без нее. Впрочем, она не исчезла совсем, но как бы незаметно присутствовала за занавесом, отбра­сывая на сцену свою мерно качавшуюся тень.

В первые месяцы тренировок его речь остава­лась медленной и невыразительной, но потом, ко­гда он научился моментально «записывать» фразы в голове — снежно-белым мелком на чуть зерни­стой поверхности, — дело пошло на лад, и только небольшая пауза перед каждой репликой, благода­ря которой он прослыл за человека не по годам рассудительного, выдавала его. Из замкнутого гор­деца он, как по волшебству, превратился если не в балагура, то в человека отзывчивого и острого на язык; дневник свой он забросил; отметки его поползли вниз; осенью он выиграл городскую ве­лосипедную гонку. Домашние и учителя с изумле­нием наблюдали чудесную перемену.

Решив, что он готов теперь к новым испыта­ниям, судьба вскоре устроила ему встречу, опре­делившую его жизнь.

2

Весной в Запредельске дуют пронизывающие ветры, зато много солнца и синевы. Река никогда не замерзает совсем и уже в марте полностью освобождается от корки берегового мучнистого льда, который, топорщась и упираясь о скалы, неровными плитами медленно скользит мимо городской пристани в сторону Утехи. Лучшего сравнения для того, что творилось с Матвеем той весной, когда он по прошествии года системати­ческих медитаций окончательно одолел речевое свое оледенение, нельзя было и желать.

Запредельск быстро оправлялся после зимы. В «Угловой» усатые гостиничные денщики в си­них фартуках мыли цельные окна: грязные струйки стекали на панель, а оттуда, смешиваясь с вешними ручейками, — в тротуарные канавы. В витрине книжной лавки Синани выставили ап­петитные экземпляры нового издания «Стран­ностей» Тарле: темно-вишневый переплет, синее тиснение, походный формат ин-октаво. С высо­ченной часовни св. Трифона сняли наконец леса, и старинный главный колокол, пробуя голос, вполсилы ударил (был полдень): раз, другой, на­поминая о себе, как давно не выступавший зна­менитый бас, вновь вышедший на сцену. Матвей счастливо катил на велосипеде мимо гранитной громады Арсенала и Адмиральского сквера к Ка­питанской набережной. Из-за угла булочной за ним с доброжелательным лаем помчалась дворо­вая собака, догнала его и от избытка чувств едва не цапнула за пятку.

«Хорошо-то как!» — вынув изо рта трубку, сказал сидевший на скамье пожилой сухопарый господин в плаще и калошах и, щурясь на солнце, отложил газету. На другом конце скамьи сидел разомлевший толстяк в расстегнутом клетчатом пальто. Услышав реплику сухопарого, он соглас­но закивал и, подсев поближе, принялся рассказы­вать что-то такое, отчего у сухопарого затряс­лись плечи и вырвался стыдливый смешок

«Иначе вы погубите мои цветы!» — держась за бока, повторил толстяк, по-видимому, окончанье шутки, и оба вновь мелко затряслись. «Бувар и Пекюше», — мысленно окрестил их Матвей и слез с велосипеда. Он прислонил его к пустой сосед­ней скамье и подошел к парапету набережной, чтобы поглядеть на ожившую реку.

— Это розовая чайка или я ошибаюсь? Как вы полагаете? — обратился к нему стоявший ря­дом средних лет человек в игреневом макинто­ше, чей носатый профиль казался страшно зна­комым. Он держал правую руку в замшевой пер­чатке козырьком, защищая глаза от солнца. Его темные вьющиеся волосы выбивались из-под сдви­нутой на затылок серой шляпы. На проплывав­шей поодаль льдине, нахохлившись и вертя го­ловкой, как пассажир на палубе, сидела одинокая чайка, действительно как будто нежно-миндаль­ного цвета.

— Да, кажется, она розовая, — прочитал Мат­вей свою реплику, с удовольствием пользуясь слу­чаем поговорить. Ручеек речи стал уже совсем ручным. Приятно было, кроме того, чувствовать на темени теплую отеческую ладонь солнца. Где же я его видел? Эти тонкие ироничные губы, ум­ные птичьи глаза, длинные благородные пальцы, седые виски, нос с галльской горбинкой, высо­кий матовый лоб?

— Но ведь, насколько мне известно, розовая чайка, или чайка Росса, в наших краях не встре­чается. Она гнездится в Сибири и Гренландии. Или это оперение так отливает розовым на солн­це? — продолжал рассуждать вполголоса незна­комец, рассматривая удалявшуюся вместе с льди­ной птицу.

— В самом деле, иначе отчего бы ей так да­леко забираться на юг? Простите, мне ваше лицо кажется знакомым...

Человек повернулся к Матвею, глянул ему в гла­за и скромно представился:

— Марк Нечет.

Матвей открыл от неожиданности рот, и в ту же минуту вмешался другой, звонкий, набежав­ший сзади голос:

— Bonjour, папочка!

Он ощутил нечто особенное еще до того, как услышал сказанные ею слова: мягкий напор аро­матного воздуха, легкое стеснение в груди, и еще за секунду до этого приветствия — по вдруг появив­шимся лучикам морщин вокруг глаз Марка Нечета, по замиранию ветра и едва слышному грозовому гулу как бы из оркестровой ямы — он уже знал, хотя и не мог отдать себе в том отчета, что сейчас произойдет что-то особенное. Обернувшись, Мат­вей увидел перед собой высокую девушку в корот­ком пальто удивительного жемчужного цвета.

Первое впечатление в таких случаях, когда сильно начинает стучать сердце и мгновенно вы­сыхает горло, неизбежно выходит смазанным, как сделанный на ходу снимок Ценность его не в фотографической точности, а в живости и даже живучести вызванных им чувств, то есть скорее в силе вспышки, чем в отчетливости объектива. Вспоминая ее многие годы спустя, в Москве, Мат­вей всегда видел ее той, неуловимой, немного ненастоящей, состоящей из солнца, холодного воздуха, хвойных запахов, влажного кашемира, гладкой лайки, блестящих пуговиц, мяты и его собственного смятения. Он нередко потом си­лился восстановить в памяти ее образ, он пом­нил не только его частности, рытвинки, родинки, ту лоцию лица, что не дает заблудиться в клубя­щемся тумане прошлого, когда пытаешься высмот­реть навсегда покинутый берег, но и его особое тепло, «излучение» глаз, и в тот момент, как он почти уже видел его целиком, что-то такое слу­чалось, и образ распадался, как будто на лоще­ную страницу падал солнечный блик Он знал, что у нее были легкие, темно-русые, слегка вью­щиеся волосы до плеч, смеющиеся серо-голубые глаза, очень нежные, нежно-алые губы, смуглые скулы и черная родинка под левым ухом, но не мог вообразить ее такой. Была ли она красивой? Он не мог сказать этого и десять лет спустя. Чис­тый, плавных линий овал лица можно было бы назвать венецианским, но в ее глазах не было ни адриатической холодности, ни средиземномор­ской игривости.