Ланч - Марина Палей Страница 16

В школе я любил одну девчонку, которой не было равных в мире. Она умерла, поэтому я могу сейчас так легко, с детской безнаказанностью (и при этом отлично чувствуя, что она видит и слышит меня оттуда) произносить вслух то, что никогда не посмел бы, когда она была телесна и смертна. (Как не вяжется с ней это последнее определение! И как банально, что я, конечно же, отмечаю это!)

У нее был боевой, дерзкий, невероятно вздернутый нос (не носик, а именно нос) — и боевой конский хвост, баснословно густой и скандально осветленный. Эти два военных приспособления словно бы специально оснащали ее голову с обеих сторон. У нее был сильный просторный лоб. Она была смела, как дьявол. Отлично пела. Великолепно играла в футбол. Дралась. Играла на скрипке, пианино, баяне, гитаре, ударных. Она организовала в школе ансамбль. Ну да, ВИА — электрогитары, «Битлы» вперемешку с гнусавыми серенадами блатных среднерусских предместий. Ах, ромашка бе-лая… Лепесточки неж-ные… Мне дороже всех цве-тов… Ведь она — моя лю-бовь… (2 раза).

Когда, стоя у самого края сцены, она яростно перекачивала в микрофон безудержную свою душу, ее блестящие темные глаза глядели, как всегда, — прямо, нагло, дерзко, победно.

Она всё делала исключительно. И всё, что бы она ни делала, было исключительным. Она имела первый разряд по плаванью, но на международное соревнование среди юниоров не попала, потому что на исходе предыдущего дня умудрилась, в компании соседских пацанов, украсть с продовольственного склада ящик портвейна и ящик шоколада. (Больница, милиция.) О ее музыкальных достижениях писали местные газеты, — до тех пор, пока она не продала на толкучке всё оборудование ВИА (купленное на деньги школы), приобретя себе там же котиковую шубку, польские джинсы, якобы итальянские сапоги, велосипед, аквариум с рыбками, тайваньский складной зонтик и мешок арахиса (опись из милицейского протокола). У нее была волчья, ведьмачья способность вырываться из любой западни, из любого капкана; бешеного коловращения ее крови хватило бы на энергообеспечение «боинга»; стоит ли говорить, что так или иначе, еще в школе, она дважды благополучно уходила от лап правосудия; думаю, если бы в капкан юриспруденции попала, скажем, ее нога, она бы эту ногу отгрызла.

Она была ребенком старых и очень бедных родителей. Бедных — даже на фоне всеобщей бедности. С девятого класса она ходила в черном вельветовом, словно постоянно самоукорачивающемся платьице, которое к десятому расползлось по швам, не имея более возможности сдерживать напора ее рук, плеч, груди. Она ненавидела свою нищету отчаянно, яростно, до умопомешательства; думаю, если бы нищета приняла вид человека, она мгновенно перерезала бы ему горло. Мне всегда казалось, что богатство и слава суждены ей так же естест— венно, как снег, дождь и солнце суждены весне; ее грядущее торжество казалось мне неотменимым, как неотменимы законы природы. Я был абсолютно уверен, что успех нетерпеливо, но послушно поджидает ее за тридевятью прекрасными царствами, в нездешнем сиянии софитов, фотовспышек, прожекторов и глянцевых обложек. Я был уверен, что вопрос ее восхождения — это просто вопрос времени. Наверное, она считала точно так же, только, в отличие от моих прекраснодушных схемок, ее план состоял в том, чтобы получить все здесь и сейчас.

После школы она поступила в один из самых престижных вузов, который имел дело с космическими кораблями, но, убедившись, что яблони на Марсе расцветут еще ох как нескоро, институт она незамедлительно бросила и устроилась, по большому блату, на пункт приема стеклотары. Через полгода у нее была сияющая светло-голубая машина, и она вышла замуж за самого красивого парня — такого, как с обложек журналов (которые в то время можно было купить только из-под полы). Через год у нее родилась дочь.

Вот с этого момента ее программа включилась на финальную скорость. У дочери должна была быть своя квартира, а лучше дом. Старики-родители, по ее плану, тоже должны были успеть пожить в отдельном комфортабельном доме. Ну и, конечно, в собственном доме должна была жить она сама со своим принцем-консортом. А на всё про всё — было лет пять, от силы десять, пока живы еще старики, пока она молода, пока дочь не успела еще необратимо впитать в костный свой мозг ядовитый смрад нищеты. Особенно ее беспокоили старики. Противопоставить этому беспокойству можно было только мощную в своей маниакальности мечту. А именно: старики-родители, на тургеневской веранде, безоблачно попивают английский чай из китайского, тончайшего, с оранжевыми драконами, фарфора, — сидя притом в белых плетеных шведских креслах. (Почему-то именно эти белые плетеные кресла более всего не давали ей покоя.)

И она успела: ей удалось, ровно через пять лет, насильно усадить родителей именно в такие кресла, и отец, потомственный алкоголик, держал дрожащей рукой чашку с победным драконом, одновременно бессмысленно и натужно глядя слезящимися глазами прямо в объектив японской кинокамеры (в то время как, по плану дочери, он должен был безмятежно наблюдать за красивой своей внучкой в белоснежных носочках, играющей с красивым своим папой во французский крокет).

Остальные части своего плана она выполнить не успела. Я не знаю конкретных механизмов ее гибельного надрыва, я слышал только, что она, кроме прочего, вкалывала буфетчицей (ну-ну) на ходящих в загранку судах морского торгового флота, и это, видимо, была единственно удобопроизносимая часть сведений, которую уважающие ее люди сочли возможным мне сообщить. Прорвалась также фраза: «Подкручивала, конечно, всякие делишки», — и затем был долгий, мутный, печально-многозначительный взгляд на полупустую уже бутылку коньяка, которую я им поставил. «А под конец, — сказал один из них, человек спортивного вида, аккуратно наливая себе в стакан минеральной воды, — ее печень стала жидкой, как пепси-кола. М-да… — повторил он, сощурив один глаз, словно разглядывая ткань этой алкогольной печени в микроскоп. — Жидкой-жиденькой, как пепси-кола».

Я поехал за город, в маленький райцентр, где жила она в последние годы. Я увидел огромный сплошной забор с новой колючей проволокой поверху и, сквозь единственную щелку, собак, размером с телят, которые, делая гигантские прыжки, летели в мою сторону. Я резко отшатнулся — и тут заметил, что к забору, немного поодаль, тянется приличная очередь. «Приличной» она была лишь в количественном отношении, качество ее составляли дрожащие с похмелья ханурики, возраст и пол каких оставался условным. В забор был встроен тесный киоск-пенал, похожий на будку, что ставили век назад у последней заставы. Жирная баба, непонятно как втиснутая внутрь, была ее бывшей свекровью. Она продавала селедку, американские сигареты, жвачку, американское печенье, халву, водку и местное пиво. «Эх, не вовремя она ушла, — бросила мне свекруха с брезгливой досадой (как если б невестка, под маловразумительным предлогом, покинула милый семейный сабантуйчик, насмерть обидев этим сватов, кумовьев и прочих). — Как можно было — в такое-то время — уйти?! С ее-то способностями!!. Щас времячко-то — хуууххх!! Знай только поворачивайся!!.»