Жизнь без спроса - Саша Канес Страница 16

Как Лене поведала ее мать, за сердце Кирилла Ивановича в школе шла самая настоящая война. Война всех со всеми. Причем девчонок в девятом и десятом классах почему-то мало волновало, что Кирилл Иванович уже совсем не молод. Ему тогда уже исполнилось двадцать четыре года. В семнадцать лет этот возраст кажется почти что старостью: я лично в свои тринадцать считала семнадцатилетних девиц важными взрослыми женщинами. Закончилась эта война самым неординарным образом: сердце Кирилла Ивановича досталось той единственной, которая в сражении не участвовала. Несмотря на всю свою красоту, которую признавали все, кроме нее самой, мама была очень застенчивой, стеснялась толстенных, уже в те годы, очков. Она действительно придерживалась очень строгих принципов и все время убеждала себя и окружающих в том, что Кирилл Иванович Точилин не мужчина, а учитель. Но сердцу не прикажешь. Разумеется, подробностей Ленка не знала, но главное – у моей мамы целый год продолжался роман, скандальный и… абсолютно неправильный. Он закончился сразу после выпускного. Закончился странно и неожиданно: Кирилл Иванович с мамой внезапно прекратили всякие отношения.

Расставшись, мама и Кирилл Иванович переженились с другими людьми. Мамин «другой» стал моим отцом, а Тамара Ильинична родила Олега. Кирилл Иванович после маминого выпуска в школе уже не работал и перешел наконец на геологическую работу.

Услышанное меня по-настоящему потрясло. Многие вещи предстали передо мной теперь совсем в другом свете. Даже отсутствие у нас дома маминых школьных фотографий стало более или менее объяснимым.

Перед моим уходом Ленка пообещала меня познакомить со своим молодым человеком, сыном директора школы, а заодно и узнать, когда и куда я должна пойти собеседоваться, чтобы к началу следующего учебного года даже духа моего в моей старой школе не было.

Я уже стояла в дверях, когда подруга еще раз меня остановила. Придирчиво рассмотрев меня с ног до головы, Ленка вернулась к себе в комнату и принесла оттуда самые настоящие джинсы, джинсовую рубаху с простроченными нагрудными карманами и лишь немного поношенные импортные кроссовки.

– Все это в прошлом году мне папа из командировки из ГДР привез. Но я из этого выросла, а тебе как раз будет. Примерь, пожалуйста. Я тебя в том, что на тебе сейчас надето, видеть не могу.

– Одежда должна быть удобной, – заученно пробормотала я, глядя на предлагаемые мне сокровища. – Ведь для культурного человека неважно, во что он одет.

– В человеке все должно быть прекрасно – и душа, и одежда, и так далее, и так далее! – процитировала Ленка. – Чехов сказал. Вряд ли ты будешь утверждать, что Чехов – некультурный человек.

– Да, но с какой стати ты мне все это даришь? Это же очень дорого!

В это время я уже нацепила на себя рубашку и джинсы и села на табуретку, чтобы обуть кроссовки. Все подходило идеально.

– Я из этого выросла. Поэтому не дарю даже, а отдаю, – ответила она.

– Но ведь это же можно в комиссионку сдать! Кучу денег дадут!

– Перестань! Какую кучу! Оценят все в копейки и себе же заберут. Мы так попадали уже. Считай, что тоже подарили, только непонятно кому. Не спекулировать же нам шмотками, в конце концов! Мне будет приятно тебя в этом видеть, – подытожила Ленка. – И мама с папой рады будут. Честное слово! Честное пионерское!

Не передать, какое сражение я выдержала дома, когда появилась с подаренными Ленкой вещами. Папа в сердцах обозвал меня попрошайкой и сказал, что ему теперь неудобно будет обсуждать свою диссертацию с Григорием Романовичем. Бабушка, вздыхая, доказывала мне, что джинсы на девочках смотрятся очень вульгарно, а от кроссовок наверняка распухают и болят ноги. Но хуже всего было то, что мама решительно забрала у меня пакет с вещами и, ни слова мне не говоря, заперлась в их с папой комнате, куда предварительно перенесла с галошницы наш новенький телефон. Провод был короткий, и ей пришлось простоять возле самой двери часа полтора – ровно то время, что она говорила по телефону с тетей Ирой. По окончании беседы с подругой мама объявила мне, что она устала и сегодня «никаких разговоров» уже не будет, а вот завтра мы спокойно и не спеша обо всем поговорим.

При мысли об этом спокойном и неспешном разговоре меня затошнило, но поделать я ничего не могла и пошла в постель. Уснуть смогла только под утро – то ли сказался выпитый с Ленкой крепкий кофе, то ли предвкушение того самого завтрашнего разговора. Мама тоже не спала. Несмотря на то что на следующий день ей, как обычно, нужно было ехать на работу к восьми, мама до трех ночи что-то делала на кухне при свете лампы.

Результат я увидела утром. Перед тем как уйти из дома, мама тихонько подошла к моей кровати, погладила меня по голове и, улыбаясь, протянула мне джинсовую рубашку, что накануне подарила Ленка. К своему ужасу я увидела, что оба нагрудных кармана отпороты и перешиты на живот. Вместо красивой стильной вещи получилась уродливая хламида, пригодная разве что для того, чтобы выполнять в ней малярные работы.

– Я тебе рубашку подделала! Можешь надевать.

Я не сдержалась и зарыдала. О каком «подделала» можно было говорить?! Прекрасная вещь, рубашка, подобной которой у меня никогда не было, была жутко испорчена, превращена в никуда не годную тряпку.

– Что ты положишь в нагрудные карманы? Кому они нужны? А я перенесла их вниз и расставила так, чтобы было удобно в них все класть.

Мама ответила мне уже из дверей. На работу она никогда не опаздывала.

– Одежда должна быть фун-кци-о-наль-на!!! – На этих словах разговор закончился.

Входная дверь захлопнулась. Мама ушла. От моего плача проснулись бабушка и отец. Бабушка побежала в туалет, а отец набросился на меня:

– Мама всю ночь не спала, делала тебе эту рубашку. И что она получила вместо «спасибо»? Ты, Аня, просто неблагодарная свинья!

В этот день я не пошла в школу. Я сидела дома и перешивала назад карманы на рубашке. Шила я не ахти, но на эту нехитрую работу моего умения хватило. Я очень старалась сделать так, чтобы невозможно было отличить мою стежку от распоротого мамой фирменного шва.

Мои стремления к рукоделию, равно как и к любому творчеству в доме, не особо поощрялись. Мама, обозвавшая нас с ней «серыми мышами», не готова была поощрять никакие мои потуги.

– Мы не такие блестящие люди, чтобы становиться журналистами и художниками, – объясняла она с неутомимым упорством. – Наш с тобой удел – быть простыми инженерами. Но если ты будешь очень много работать над собой, то сможешь выбрать и более современную специальность. Например, твой отец стал программистом, и мы все очень им гордимся. Но это очень сложная работа, которой ему приходится отдавать все свои силы. Тем более что он решил написать и защитить диссертацию.

Нельзя сказать, что мама не радовалась, когда я сама записалась в кружок изобразительного искусства, лепки и ваяния. Но когда я приносила что-нибудь из своих поделок, мама тяжело вздыхала и напоминала папе, что в ближайшее время нужно посетить Пушкинский музей.