Великая мать любви - Эдуард Лимонов Страница 16

Любо, братцы, любо, любо, братцы, жить,

С нашим атаманом не приходится тужить…

— пропел он.

— Тогда другое пели, — сказал дед. — Это после Гражданской уже еврей один сочинил для кинофильма, это не махновская песня.

— А что пели?

— Народные пели песни… Хэ, я вам сейчас исполню одну. Ее моя жинка любила. Под шарманку исполнялась. Очень страстная песня. — Дед покашлял и затянул тонким, монотонным речитативом с хрипловатыми окончаниями:

Наша жизнь хороша лишь снаружи,

Но суровые тайны кулис

Много в жизни обиженных хуже

И актеров, и также актрис…

Бот страданья и жизнь Коломбины

Вам со сцены расскажут о том,

Как смеются над нами мужчины

И как сердце пылает огнем…

Восемнадцати лет Коломбина…

Дед остановился, пошевелил губами.

— Забыл дальше, надо же… Полюбила она Арлекина?.. Нет, забыл. Вот она, старость не радость. По-разному ударяет. Кому в ноги, кому в память…

Мы засмеялись и зашевелились.

— Это не из кукольного ли спектакля песня? — спросил я. — Такие, говорят, на базарах исполняли. Я на Благовещенском рынке один раз видел. Последний такой театр, говорят, остался.

— Да, — подтвердил дед отвлеченно. — На базарах…

— А что, дед Тимофей, в конную атаку ты ходил? — спросил Толмачев.

— Не раз, — сказал дед просто.

— Страшно, наверно, когда на тебя с бритвами наголо несется другая армия, завывая. И бритвы в метр длиной. Я как о шашке подумаю только, у меня уж мороз по коже идет. Иные здоровяки, говорят, Котовский например, до седла умел разрубать человека. — Толмачев подтянул колени и обхватил их руками. Может быть, спрятал конечности от невидимой шашки.

— Страшно, когда знаешь, что большая атака будет, и к ней готовишься. Переживаешь до начала, потом уж некогда. А когда стычки мелкие, так и перепугаться не успеваешь. Весь занят тем, чтоб от смерти отклониться и смерть нанести…

Все помолчали.

— Калек, говорят, было после Гражданской куда больше, чем после Отечественной. Безруких много, увечных…

— Верно все. — Тимофей вздохнул. — Однако шашка — оружие честное. Пуля — трусливей, граната еще трусливей, а уж атомная бомба — самая трусливая. Ее трусы придумали. Американец с японцем воевать боялся, японец духом сильнее американца, вот они и придумали бомбу эту их… И наши туда же… Негоже это… Ну, я пойду, мне бабу нужно ебать, обязанность выполнять. Я с молодухой живу… — Дед встал.

— Я с тобой. Мне мою тоже нужно отодрать, — Денис вскочил. Взяв каждый свою порцию премиальных бутылок, они удалились, слегка пошатываясь, во тьму. Мы с Толмачевым пошли спать на сухие доски за складами. Сторож вынес нам фуфайку и старое одеяло. Поворочавшись, мы затихли.

— Сова, — окликнул меня Толмачев из темноты, — ты пошел бы в конную атаку? Слабо нам, сегодняшним, как ты думаешь?

Я подумал о шашке, о лезвии длиною в метр. Нашел ответ:

— Если так вот, сразу, поднять меня с досок, дать в руки шашку — и вали, мол, в атаку, я бы не пошел. Уметь надо. Их лозу учили рубить вначале. Я в «Тихом Доне» читал.

— А я бы сразу пошел, — сказал он. — Хоть сейчас. Махно бы меня за плечо тронул: «Пошли, Толмачев!» — и я бы пошел.

В начале октября он заявил директору, что ему срочно нужно съездить на два дня в деревню к умирающему дедушке. Я точно знал, что дедушек у Толмачева не сохранилось. Директор поупрямился, но отпустил его. Мне Толмачев не счел нужным ничего объяснять, ну я и не спросил. Мы старались быть немногословными мужчинами.

В первый день его отсутствия прибыли вагоны с селедкой — самая страшная работа для грузчика, если верить профессионалам, Денису и махновцу. Однако они глядели на вагон и улыбались. Потом подошли и потрогали вагон. Дед даже поддел ногтем старую розовую краску на боку вагона, отколупал сухую чешуйку и задумчиво, ученым, поглядел на нее. Появился сердитый, яростно махая шляпой, зажатой в руке, директор.

— Вы заснули, да, ребята? — пролаял он. — Приступайте, вы что, боитесь его… Денис?

— Да, Лев Иосифыч, — согласился Денис, — страшноват зверюга. Но я проснулся. Иду за покрышками… — И он скрылся в складе.

— Как на бронепоезд с шашками, — уныло заметил дед.

Нам дали в помощь двух холодильных грузчиков и неизвестно откуда выцарапанного директором темного, чуть сгорбившегося большого мужика лет пятидесяти — «турка». Директор вывел его на эстакаду и чуть подтолкнул в спину. «Вот вам еще рабочая сила, — сказал директор. — Мухамед… Чтоб к вечеру закончили. Ящик вина!»

Удивительно, но никто не стал торговаться. Кладовщик открыл замок на вагоне, и мы с дедом разнесли в стороны двери. Под самый потолок, тремя ровными рядами возлежали ржавые бочки. Очень тяжелые даже на вид. Мне показалось, что вытащить и одну — невозможная задача.

— Как они их закатили туда, на третий-то ряд? — спросил я деда.

— Профессионалы хуевы, — сказал дед угрюмо.

— А может, они с крыши, как в трюм корабля, грузили?

— Может… Нам-то от этого не легче. У нас кранов нет. Руками придется. — И дед пошел почему-то за склад.

Я подумал, что он пошел отлить, но дед вернулся, нагруженный досками. Кряхтя, свалил их со спины. Денис выкатил на нас из склада несколько старых автомобильных покрышек. Одна была чуть ли не в рост Дениса диаметром.

— Это от какого же автомобиля? — спросил я.

— Минск, — пробормотал один из холодильных грузчиков. Все стояли и пассивно наблюдали за Денисом и махновцем.

— Главное — первую, ребята, вытащить. А там пойдет как по маслу, — заявил маленький человек, наладив сложные связи между покрышками и досками. — Иди, пацан, сюда, — обратился он ко мне. Он разместил наш коллектив, как и покрышки и доски.

Мы извлекли первую бочку из-под потолка, сантиметр за сантиметром выталкивая ее двумя ломами себе на головы. «Иди сюда, маленькая, иди, не бойся…» — приговаривал Денис, и «маленькая», ржавая обручами, склизкая и вонючая, наконец свалилась на нас шестерых. И мы сумели удержать ее. Кряхтя и ругаясь, в двенадцать рук мы вынесли ее и положили на эстакаду. Все повеселели. На место бочки влез Денис, сложившийся в обезьянку, и они еще раз осмотрели доски и покрышки.

— Леван'и «Минск», дед Тимофей! — крикнул он. Дед проворно подвинул покрышку.

Система оказалась простой. Бочка осторожно ронялась с третьего ряда на покрышку, лежавшую на досках, втиснутых между первым и вторым рядом, подпрыгивала и резво катилась под уклон на эстакаду. Там, где доски кончались, она ударялась о массивную покрышку минского самосвала и замирала на ней, и ее выкатывали и убирали с глаз долой в склад холодильные бугаи, или… подскочив на покрышке, она выскакивала на эстакаду сама и катилась куда глаза глядят, с большей или меньшей скоростью. Весь фокус состоял в том, чтобы сообщить бочке нужную скорость и нужное направление, дабы она не раскололась вдребезги при неудачном падении, как спелый арбуз, вывалившийся из рук пьяного на мостовую…