Тайны Темплтона - Лорен Грофф Страница 16

— Это невозможно, — возразил Салли. — Она журналистка, она не может бросить работу!

— Не то что возможно, а абсолютно необходимо! — отрезала докторша. — А теперь, извините, мне нужно идти. — И она засеменила прочь.

Согнувшись, Салли зажал голову меж колен и тяжело дышал. На спине его по рубашке расползались огромные пятна пота.

— Все в порядке, Салли. Ты иди, если тебе надо. Я останусь, — сказала я.

Он отер пот с лица.

— Нет, не только ты ее друг.

— Знаю. — Я стиснула его руку и почувствовала между нами какой-то холодок.

Проснувшись на следующий день, Кларисса была в ярости («Где это я, черт возьми?!» — орала она), и, кроме меня, некому было сообщить ей о ее болезни. Салли уехал домой собрать в больницу Клариссе что-нибудь из вещей, а я за это время умудрилась охмурить какого-то молоденького практиканта, тот дал мне ненадолго свой ноутбук, и я села поискать в Интернете что-нибудь про эту болезнь.

Я объяснила Клариссе, что многие спокойно живут с волчанкой долгие годы, что название болезнь получила из-за сыпи на лице — дескать, в старину такая красная распухшая физиономия напоминала лекарям волчью морду, a lupus по-латыни — «волк». Такое же название носит еще созвездие и какая-то пресноводная рыба — кажется, из рода щук. В Оксфордском словаре я нашла ссылку на первое упоминание о болезни в «Ланфран хирург», датируемое примерно 1400 годом, и с дурным чосеровским прононсом зачитала Клариссе: «Summen clepen it cancrum, e summen lupum».

— To есть волчанка — это не рак, и она лечится, — перевела я.

— A-а, то есть жить все-таки можно, — мрачно отозвалась Кларисса, совсем какая-то щупленькая под простыней, с волосами, разметавшимися по подушке. — Ура, волчанка! Будем радоваться.

Я перечислила ей, что она должна чувствовать (боль в суставах, разбитость), и обрисовала лечение, поспешив утешить, что волчанкой болели такие известные люди, как Фланнери О’Коннор и даже, кажется, Джек Лондон, на что Кларисса отреагировала с иронией.

— Хорошая у меня компания, — оживилась она.

Я добавила, что заболевание это наследственное, и поинтересовалась, не умирал ли кто-нибудь у них в семье преждевременно.

— То есть кроме моих родителей, преждевременно свалившихся с обрыва в норвежском фьорде? Нет, никто… Хотя нет, няня… Она умерла в сорок лет.

Я удивленно посмотрела на Клариссу, и она пояснила:

— У нее тоже была сыпь и болели суставы.

Я сообщила ей, теперь уже перепуганной, что ей не разрешат вернуться к работе, пока она не выздоровеет. Спорить она не стала только потому, что была очень слаба. Она лежала с закрытыми глазами, и я, приняв ее за спящую, удалилась.

В больнице она провела месяц, пока не выгнали инфекцию из почек и мозга и не устранили плеврит. К встрече подруги я подготовилась — расставила по квартире вазы с люпинами (мрачная шутка), — и она хохотала до слез, увидев цветы. Мы долго смотрели фильмы по телевизору, потом она повернулась ко мне и сказала, что знает, что мне нужно собираться в экспедицию, чтобы я не переживала из-за нее, потому что она все равно хочет спать, да и Салли в любом случае придет уже через час.

— Нет, я останусь, — возразила я.

Но она шутками все-таки выпроводила меня, даже спустилась со мной вниз. Перед тем как сесть в машину, я поцеловала ее в лоб.

— И нечего пудрить мне мозги, — сказала она, попыхивая сигареткой мне в лицо. — У меня рак, не волчанка. Так что я теперь крабик, а не волчица.

— Боже, Кларисса! Не надо так шутить!

Она пожала плечами:

— Это я так пытаюсь войти в нормальную колею.

В апреле, за день до того как Клариссе лечь в больницу, где ей предстояла терапия моноклональными антителами, мы с ней завтракали на ее кухне. Она вдруг отставила чашку с кофе и сказала:

— Слушай, а давай сделаем одну штуку!

— Какую?

— Побреем меня. Наголо. Почему бы и нет?

— Это еще зачем? — удивилась я.

Она нахмурилась:

Потому что теперь я могу, Вилли. Я всегда мечтала обрить голову наголо, но мне духу не хватало. А теперь хватает. К тому же у меня жутко лезут волосы. — И она показала мне пучок волос в руке.

— Хорошо, — согласилась я.

Мы собрались и отправились в наше излюбленное место — тюльпановый сквер, — и там на скамеечке, на ветру, я отрезала Клариссе ее роскошные кудри. Потом долго натирала ее лысую черепушку лосьоном, пока та не начала блестеть. На нее вдруг нашла слабость, она закрыла глаза. Я тем временем взяла и оттяпала себе изрядный клок волос на макушке.

Открыв глаза, Кларисса сначала пришла в ужас, потом залилась смехом.

— Неужели ты сделала это ради меня? За компанию?

Улыбаясь, я отхватила еще пучок. И теперь уже Кларисса брила мне налысо голову.

Обратно мы шли, держась за руки, и ветерок обдувал наши беленькие макушки. Встречные усмехались, принимая нас черт знает за кого. А какой-то рокер с голым торсом, на мотоцикле, придя в восторг от нашего вида, заорал нам вслед:

— Нет, я обожаю этот город! Это ж надо — влюбленные лысые дамы!

На следующий вечер после приезда в Темплтон я позвонила Клариссе совершенно автоматически. Только услышав в трубке гудки, я поняла, что набрала номер. Я хотела нажать на рычаг, но в трубке уже раздался низкий грудной голос Клариссы:

— Не знаю, кто там, но я смотрю кино, так что вряд ли вас чем-то порадую.

Голос у нее оказался живее, чем я ожидала. Я улыбнулась про себя и сказала:

— Кларисса, лапочка, только ты не волнуйся! Ты меня уже порадовала.

Когда она навизжалась от радости и наоралась на меня вволю за то, что не позвонила ей сразу по приезде домой, я рассказала ей свою историю.

О докторе Праймусе Дуайере ей было известно — он мой преподаватель, вел у меня семинары, к тому времени у него уже было громкое имя в научном мире, и я была счастлива, когда мне назначили его в научные руководители.

Но Кларисса не знала, что между собой мы в шутку называли его Мистер Жаба. Прозвище он получил за вечные клетчатые жилеты, карманные часы, пивное брюшко, британский акцент, блестящий нос и до обидного куцый подбородок. Ездил он на новеньком красном «фольксвагене-жуке», и кто-нибудь из нас, завидя его на улице, обязательно заводил озорную частушку: «Едет-едет наш плейбой, красноносый, чуть кривой!» Шутили мы, конечно, недобро, но считали, что во всем виновата его жена, одевавшая его так по-дурацки. Жена эта, наша замдеканша по учебной части, была костлява до безобразия, ходила неизменно в строгих черных кашемировых костюмчиках и славилась неуемной ревностью. Например, всем было ясно, что именно по ее милости ему возбранялось закрывать дверь в аудиторию, когда он беседовал там с аспирантками. Мы звали ее не иначе как Озверелая Сука.