Обещание на заре - Ромен Гари Страница 16

В то время детям еще ничего не говорили о тайнах пола, и я был убежден, что именно так и занимаются любовью. Не исключено, что я был прав.

Самое печальное состояло в том, что мне так и не удавалось произвести на нее впечатление. Едва я покончил с улитками, как она объявила небрежно:

— А Йосек ради меня съел двух пауков и остановился только потому, что мама нас позвала чай пить.

Я содрогнулся. Стоило повернуться к ней спиной, и она изменила мне с моим лучшим другом. Но я проглотил и это. Начал привыкать.

— Можно я тебя поцелую?

— Да. Только щеку не слюнявь, я этого не люблю.

Я ее целовал, стараясь не слюнявить щеку. Мы стояли на коленях за крапивой, и я целовал ее еще и еще. Она рассеянно крутила на пальце серсо [37]. История моей жизни.

— Сколько уже раз?

— Восемьдесят семь. Можно до тысячи?

— А тысяча — это сколько?

— Не знаю. В плечо тоже можно поцеловать?

— Да.

Я целовал ее и в плечо.

Но все было не то. Я чувствовал, что должно быть еще что-то, что от меня ускользает, что-то главное. Мое сердце сильно колотилось, я ее целовал в нос, и в волосы, и в шею, но мне все больше и больше чего-то не хватало, я чувствовал, что этого мало, что надо идти дальше, гораздо дальше, и в конце концов ошалев от любви, на вершине эротического исступления, сел в траву и снял одну из своих резиновых калош.

— Хочешь, съем ради тебя?

Хотела ли она! Ха! Еще бы не хотела! Это же была настоящая маленькая женщина.

Она положила свое серсо на землю и присела на корточки. Мне показалось, что в ее глазах мелькнула искорка уважения. Большего я и не просил. Я взял свой перочинный ножик и начал кромсать резину. Она смотрела.

— Сырьем съешь?

— Да.

Я проглотил кусочек, потом другой. Наконец-то в ее взгляде появилось восхищение; я чувствовал, как становлюсь под ним настоящим мужчиной. И я был прав. Я только что прошел через ученичество. Я врезался в галошу все глубже и глубже, немного отдуваясь между проглоченными кусками, и продолжал так довольно долго, пока холодный пот не выступил на лбу. Я и после этого не остановился, стискивая зубы и борясь с тошнотой, собирая все силы, чтобы не сдаться, как мне с тех пор приходилось делать не раз, выполняя свой долг мужчины.

Мне стало очень худо, меня отвезли в больницу, мать рыдала, Анеля выла, девушки из ателье причитали, пока меня укладывали на носилки «скорой помощи». Я был очень горд собой.

Двадцать лет спустя эта детская любовь вдохновила мой первый роман «Европейское воспитание», а также некоторые пассажи из «Большой раздевалки».

Странствуя по свету, я долго возил с собой детскую резиновую калошу, изрезанную ножом. Мне исполнилось двадцать пять, потом тридцать, потом сорок, но калоша по-прежнему была под рукой. И я всегда был готов снова взяться за нее и показать, на что способен. Не довелось. В конце концов я оставил ее где-то позади. Жизнь не повторить дважды.

Моя связь с Валентиной длилась около года. Она преобразила меня полностью. Мне постоянно приходилось бороться с соперниками, утверждать и доказывать свое превосходство: ходить на руках, воровать в лавках, драться — в общем, обороняться по всем фронтам. Самой большой моей мукой был некий мальчишка, имя которого не припомню, но который умел жонглировать пятью яблоками, — и бывало, сидя на камне, среди рассыпанных яблок, понурившись после многочасовых бесплодных попыток, я чувствовал, что жить, в общем-то, не стоит. Тем не менее я не оставлял усилий и до сих пор не разучился жонглировать тремя яблоками; и часто, встав на холме Биг Сур лицом к Океану и бесконечности неба, я выставляю ногу вперед и совершаю этот подвиг, чтобы показать, что еще чего-то стою.

Зимой, когда мы катались с горок на санках, я вывихнул себе плечо, прыгнув в снег с пятиметровой высоты под взглядом Валентины, а все потому, что не мог спуститься по склону, стоя на салазках, как этот разбойник Ян. Как я ненавидел этого Яна и как все еще ненавижу! Никогда точно не знал, что там у них было с Валентиной, и даже сегодня предпочитаю об этом не думать, но он был почти на год старше меня и, учитывая его десять лет, гораздо опытнее с женщинами. Все, что я умел делать, он делал лучше меня. Этот сорванец с бандитской, как у помоечного кота, физиономией был ловок необычайно и мог плевком попасть в цель с пяти метров.

Он умел как-то особенно лихо свистеть, сунув два пальца в рот; этому способу я до сих пор так и не смог научиться; владеют им с той же пронзительной силой лишь мой друг посол Хаиме де Кастро да графиня Нелли де Вогюэ. Благодаря Валентине я понял, что любовь моей матери и нежность, которой я был окружен дома, не имели никакого отношения к тому, что ожидало меня вне дома, а еще, что ничто и никогда нельзя окончательно приобрести, завоевать, застраховать, сохранить. Ян, прирожденный похабник, прозвал меня «голубеньким», и, чтобы избавиться от этого прозвища, которое я считал очень обидным, хотя и не мог сказать почему, мне пришлось приумножить доказательства своей храбрости и мужественности, и скоро я стал грозой окрестных лавочников. Могу сказать без хвастовства, что разбил больше стекол, стянул больше коробок с финиками и халвой и дернул больше звонков, чем любой мальчишка с нашего двора; я научился также рисковать жизнью с легкостью, которая оказалась весьма полезной позже, во время войны, когда вещи такого рода официально допускались и поощрялись.

Особенно помню одну «смертельную» игру, которую мы с Яном затевали на карнизе пятого этажа, на глазах наших восхищенных товарищей.

И плевать нам было, что Валентины нет рядом, — поединок все равно шел из-за нее, и никто из нас на этот счет не заблуждался.

Игра была очень простая, но, думаю, в сравнении с ней пресловутая «русская рулетка» всего лишь детская забава.

Мы поднимались на последний этаж дома, открывали на лестничной площадке окно, выходившее во двор, и усаживались там как можно ближе к краю, ногами наружу. За окном был цинковый карниз, не шире двадцати сантиметров. Игра состояла в обмене резкими и точными толчками в спину, так, чтобы противник соскользнул с окна и уселся на этом узком внешнем подоконнике, свесив ноги в пустоту.

Мы играли в эту смертельную игру невероятное количество раз.

Стоило нам о чем-нибудь поспорить во дворе или даже без видимых причин, просто в приступе враждебности, мы без единого слова, лишь вызывающе переглянувшись, поднимались на пятый этаж, чтобы «сыграть в игру».

Странный это был поединок, отчаянный и вместе с тем какой-то доверительный: ведь нам приходилось полностью отдаваться на милость своего заклятого врага, потому что плохо рассчитанный или злонамеренный толчок неминуемо обрекал соперника на смерть пятью этажами ниже.