Там, где трава зеленее - Наталия Терентьева Страница 16

— И что? — засмеялась я, почувствовав, как он тыкается в меня своим беспомощным, мгновенно уменьшившимся отросточком.

— Ты об этом пожалеешь! Ты пожалела, что ты уехала с дачи, испортив мне все Рождество? Вернее, попытавшись его испортить… Тебе это не очень удалось, замена быстро нашлась! И об этом ты очень пожалеешь! Больше не ной, что вы жить без меня не можете, ты слышишь меня? Уходи отсюда! Пошла вон!

Он столкнул меня с кровати.

— Да я, собственно, и сама собиралась!

— Пошла, пошла! И больше не звони мне! И Варька твоя…

— Что? — Я обернулась к нему. — Что? При чем тут Варька?

— Да при том! Ты и ее научила меня не уважать!

— Саша, это конец. — Я уже стояла на хорошем расстоянии от него и смотрела на него.

Вдруг он мне показался старым, мерзким и совсем-совсем чужим. И мне опять стало не хватать дыхания.

— Конец, конечно, только я тебе об этом сказал! Я! И давно!

— Ты, ты…

Я нашла в коридоре свое платье, сбросила «спальные» туфли, надела сапоги, накинула шубу, взяла сумку и попыталась открыть дверь. Этот его новый дурацкий замок с секретом. Повернуть направо, потом налево, потом опять направо и нажать ручку. У меня ничего не получилось. Я стала поворачивать снова. И услышала, что сзади подошел Виноградов. Я обернулась. Он шел ко мне с хорошим лицом, сзади него из комнаты стала выползать на карачках Милка. Ее достаточно большие груди болтались, как недавно моталась на шее голова. Шлеп-шлеп…

Я не знаю, зачем он подошел ко мне. Скорее всего, чтобы помочь открыть дверь. Но я размахнулась и дала изо всех моих сил ему по щеке.

— За Варьку, — пояснила я.

Он тоже размахнулся и изо всех сил дал мне по щеке.

— Дрянь, достала меня, человеческий облик теряю, — с сожалением сказал он. Открыл дверь и, похоже, собирался вытолкнуть меня.

— Подожди, мне надо забрать Милку. Я ее сюда, получается, привела. Мила! — Я хотела подойти к ней, а Виноградов загородил мне дорогу.

— Смотри. — Он набрал номер на городском телефоне, включил громкую связь, чтобы был слышен разговор. Я услышала длинные гудки и сладкий сонный голос:

— Алё…

— Алё, мой котеночек, — еще слаще промурлыкал Виноградов. — Я тебя люблю, особенно твои сладкие ножки…

Милка, так и стоящая на карачках и что-то сосредоточенно рассматривающая на ковре, медленно подняла голову и удивленно спросила:

— Это ты мне?

— Тебе, тебе. — Я прошла мимо Виноградова, на ходу оглядываясь в поисках ее одежды. — Вставай, прошу тебя, соберись, сейчас приедет милиция, надо срочно уходить.

— Милиция?! За мной? — Милка решительно встала и, разумеется, тут же загремела вниз, громко ударившись головой об пол. Так падают малыши, старички и пьяные женщины. Милка заплакала. — А п-почему? Я что-то сделала вчера, да?

— Да, да, давай скорей.

— Целую, любимая моя девочка, — громко произнес Виноградов.

— И я тебя целую… в попку… — ответил простоватый тянучий голосок.

— А еще куда ты меня целуешь? — Виноградов с хорошей улыбкой смотрел, как я пыталась поднять Милку во второй раз и натянуть на нее длинную юбку, в которой она вчера пришла. Сейчас юбка была похожа на бесконечный зеленый блестящий чулок. Я не смогла понять, где верх, где низ, и натягивала как попало.

— Куда целую? Ну-у… куда и ты меня…

— А у меня такого места нет, как у тебя…

Совсем некстати мне подумалось, что все-таки не зря раньше по кодексу чести были такие слова, даже не поступки, а слова, за которые один рыцарь или корнет убивал другого. Вызывал на дуэль и — бах! И обидчик падал. Или корнет падал, не в силах слышать таких плохих слов… Жизнь отдавал, чтобы люди не говорили таких слов…

— Милочка, Милка, ну пожалуйста… пошли быстрее… — Я тащила ее, а она пыталась найти вторую перчатку…

— Слушайте, тетеньки, мне вообще-то спать надо. — Виноградов, абсолютно голый, сложил руки на груди и стоял, расставив ноги и развесив, соответственно, то, что только в виде горькой шутки можно было в такой ситуации назвать его мужским достоинством. — Давайте уже как-нибудь поэнергичнее… Имей в виду, Лена, — я все это сделал для тебя.

— Что?.. — У меня опять так застучало сердце, что я не сразу смогла вдохнуть.

— Конечно. Мне ведь ничего больше от тебя не нужно… ну вот только разве что так… А тебе-то нужно, правда? Ты же просила меня вернуться? Вот я и вернулся, а ты не захотела. Теперь пеняй на себя…

— Подлец…

— Слушай, ты, иди отсюда, прошу тебя, видеть не могу твоей зареванной… гм… — Он выразительно скривился. — И еще. Чтобы без всяких демаршей и фокусов! Варька — моя дочь. Я буду видеться с ней сколько захочу. Если захочу вообще. Ясно?

Я ничего не ответила. Я думала о корнете. У меня был такой прапрадедушка в девятнадцатом веке. Это самая любимая и драгоценная легенда нашей семьи. Он погиб на дуэли, которую сам устроил из-за того, что его товарищ оскорбил женщину, которую мой прапрадедушка первый раз в жизни видел.

Когда я была маленькой, бабушка не могла пропустить ни одной моей слабости, или вранья, или трусости, чтобы снова и снова, с разными подробностями, не рассказать мне в назидание эту историю. Когда я подросла, то сама через пятое на десятое прочитала дневник матери этого корнета, с «ятями» и всякими непонятными мне тогда словами вроде «террибль» и «пердимонокль».

Так что это был самый ужасный пердимонокль в моей жизни — я имею в виду ту ночь в Митине.

* * *

Я отволокла Милку к ней домой. Затем я на том же такси поехала к маме. Шел второй час ночи. Варя сама мне позвонила на мобильный и сообщила, что у нее болит живот. Я очень надеялась, что она это придумала, но, имея в виду непонятную болезнь Павлика, заспешила к ней, зная, что мама не догадается дать ни угля, ни зеленого чая.

Дверь мне открыла мама, она еще не ложилась.

— Ну как? — спросила мама.

— Да!.. — отмахнулась я по возможности легко. — Можно было не ходить.

— А платье у тебя почему задом наперед надето?

— А… Это фасон такой, мам…

— Ясно. — Мама поправила бирочку фирмы, вылезшую у ворота. — А глаза заплаканные — тоже фасон?

— Мам… Я с Сашей рассталась.

— Ага. — Мама тяжело вздохнула. — Если бы меня попросили проползти от дома до Красной площади на коленях, я бы проползла, лишь бы только это случилось. Девчонка твоя совсем растерянная какая-то в этот раз. Знаешь, лучше никакого отца, чем такой.

— Мам, ты серьезно?

— Серьезней не бывает. У ребенка совсем разорванная душа, вашими компромиссами разорванная. Спокойно рассуждает про папиных «теть»! Ну что это! Лена! Базовые ценности в душе, по крайней мере, должны лежать по полочкам. Это — любовь, а это — гадость, это — верность, а это — подлость. Понимаешь?