Эммаус - Алессандро Барикко Страница 16

Спектакль произвел на нас не лучшее впечатление. При всем желании такое мы не способны были понять. Помимо Андре в действе участвовал Бобби — он исполнял музыкальную партию — и три танцора — люди обыкновенные, даже, можно сказать, уродливые — тела, лишенные красоты. А на заднем плане показывали диапозитивы. Танцоры не танцевали, а совершали некие схематичные движения по четкому плану — хотя, может, это и был танец. Время от времени к партии бас-гитары Бобби примешивались другие звуки и шумы, записанные на пленку. Крики — внезапные, в том числе — в конце действа.

На бас-гитаре Бобби все еще была заметна переводная картинка с изображением Ганди, и это меня порадовало. Но он действительно играл по-другому, и дело тут не только в нотах, но и в том, как он опирался на ноги, как выгибал спину, а прежде всего — в выражении лица: Бобби был погружен в музыку, словно искал в ней что-то, бесстыдно, как бы забыв о публике, наедине с самим собой. При желании можно было разглядеть, какой он, на самом деле — каким он стал с тех пор, как перестал быть Бобби. Мы смотрели на него как завороженные. Святоша время от времени посмеивался потихоньку, смущенно.

А еще там была Андре. Любое движение она выполняла всем телом, как единое целое. Я так понял, что она пыталась выстроить все свои движения одно за другим, словно решила подменить случайность и естественность необходимостью, которая прочно связала бы весь танец. Впрочем, кто знает. И еще одно было заметно: там, где находилась она, возникало некое особое напряжение, иной раз гипнотическое, хорошо нам знакомое: ведь мы уже наблюдали такое во время школьных представлений, однако к этому невозможно привыкнуть, каждый раз это ощущение застает врасплох, — так было и в тот вечер, когда она танцевала.

Следует добавить, что, как и говорил Бобби, этот спектакль не содержал ни сюжета, ни идеи — ничего, только это ощущение необходимости. В какой-то момент Андре легла на пол, на спину, а встав, сбросила, словно змеиную кожу, белую рубашку, в которой выступала, и предстала пред нашими взорами обнаженной. Таким образом, мы совершенно безвозмездно получили то, что всегда считали для себя недоступным, и, пораженные, не знали, что делать дальше. Обнаженная, Андре продолжала танцевать, и наши позы в театральных креслах, какими бы они ни были, вдруг показались нам неприличными — даже то, как мы держали руки. Я напрягался, стараясь охватить взглядом сцену целиком, но так и не сумел оторвать глаз от тела девушки и рассматривал его в мельчайших подробностях, чтобы запечатлеть в памяти сей неожиданный дар. А еще мы испытывали смутное предчувствие, что все это продлится недолго, а посему нас охватило лихорадочное волнение, а затем и разочарование — в тот момент, когда Андре стала приближаться к своей рубашке. Однако девушка оставила ее на полу и снова отошла прочь — словно избегала ее. Не знаю, понимала ли она, что творится с нашими глазами. Вероятно, ей было все равно и суть заключалась вовсе не в этом. Однако для нас именно тот эпизод стал ключевым: не лишним будет напомнить, что я, к примеру, за всю свою жизнь видел обнаженную девушку всего четыре раза — вот, даже сосчитал. А тут речь шла не просто о какой-то девушке, а о самой Андре. Поэтому мы смотрели на нее и, самое интересное, не испытывали при этом никаких сексуальных чувств, никакого желания, словно взгляд отскакивал от ее тела, и это показалось мне волшебством — показать вот так свое обнаженное тело, словно это сгусток чистой энергии, а не нагая плоть. И даже когда я попытался рассмотреть то, что у нее между ног — а я таки осмелился это сделать, потому что она ведь сама это позволила, но никакой похоти не ощутил, словно и не чувствовал ее никогда, словно она куда-то подевалась, — одну только невероятную, немыслимую близость. И тут, как мне показалось, я понял: в этом и заключалась единственная идея, единственная история, рассказанная мне со сцены. Ее обнаженное тело. Перед финалом Андре снова оделась — медленно, в мужской костюм, полностью, включая галстук; полагаю, это имело какое-то символическое значение. Последним скрылся светлый треугольник между ног, пропал в черных брюках со стрелками, и во время этого долгого одевания со всех сторон в зале слышалось покашливание, словно люди возвращались откуда-то издалека, и только тут мы поняли, какая глубокая тишина царила на протяжении всей предыдущей сцены.

Потом мы отправились за кулисы. Бобби выглядел счастливым. Он обнял всех нас.

— Красиво? — спросил он.

— Странно, — ответил Лука.

Едва проговорив это, он обхватил руками голову Бобби и, прижавшись к ней лбом, потерся о нее, — мы обычно так не делаем, мы, мужчины, не касаемся друг друга, когда нас охватывает нежность или волнение.

— А Святоша? Что скажет Святоша? — спросил Бобби.

Святоша стоял на шаг позади. Он ласково улыбнулся и покачал головой.

— Ты гений, — процедил он сквозь зубы.

— Иди сюда, говнюк, — сказал Бобби и обнял его.

Не знаю, все это было странно — но мы почувствовали себя лучше.

Тогда к нам приблизилась Андре, она сама к нам подошла, видимо, заранее так решила.

— Мои друзья, — произнес Бобби неопределенно.

Она остановилась в шаге от нас, кивнула. Ее тело скрывал синий халат. А ступни оставались босыми.

— А, музыкальная группа, — промолвила она без тени презрения, словно что-то отметила про себя.

Бобби представил сначала меня, потом Луку и, наконец, Святошу. На нем она задержалась взглядом, и он не опустил глаз. Казалось, они вот-вот что-то скажут друг другу. Но в это мгновение мимо проходил один из тех мужчин, он, улыбаясь, приобнял Андре сзади. Он сказал ей, что спектакль был прекрасен, и увел ее прочь. Андре успела произнести:

— Вы ведь останетесь, верно?

И ушла.

Остались мы из-за Бобби. В ту пору жизни мы не смели сказать ему «нет», и он пригласил нас после спектакля отправиться вместе с ним в гости к Андре — в большой загородный дом на всю ночь: сначала намечалась вечеринка, а после можно было остаться там ночевать. Мы не любим спать в чужих домах: нам не нравится близость предметов, принадлежащих другим людям, запахов, щеток в ванной комнате. Мы и на вечеринки ходим с неохотой: они плохо сочетаются с нашей особенной формой героизма. И тем не менее мы согласились, думая, что всегда найдем способ удрать оттуда.

Однако гости в большом количестве стали стекаться к дому, расположенному в нескольких километрах от театра: целая вереница машин, многие из них — спортивные. В общем, нам не удалось найти лазейку для бегства. Для благовоспитанного бегства. Оказавшись на празднике, мы толком не знали, как себя вести. Святоша начал молча пить, и нам это показалось хорошим решением проблемы. Тогда все пошло легче. Кое-кого из присутствующих мы знали: я, например, встретил там приятельницу своей девушки. Спросил ее о своей подруге: почему той нет среди гостей, пояснив, что мы уже нечасто бываем вместе.

— Тогда пошли танцевать, — проговорила девушка, словно это было естественным и единственно возможным следствием моих слов.

Я потащил за собой Луку; Святоша тем временем увлеченно беседовал с каким-то длинноволосым старцем: они то и дело наклонялись друг к другу, чтобы перекричать громкую музыку. Под нее мы и стали танцевать. Появился Бобби: он казался довольным, словно решил какую-то проблему. Каждый раз по окончании песни я думал, что она станет последней, но продолжал танцевать; ко мне подошел Лука и прокричал на ухо, что мы смешно смотримся, но смысл его слов был противоположный, он хотел сказать, что мы молодцы, в кои-то веки, и, возможно, он был прав. Не знаю, как так получилось, но под конец я сидел рядом с ней, приятельницей своей девушки. Оба потные, мы смотрели на танцующих, кивая в такт музыке. У нас не было сил разговаривать; мы и не разговаривали. Она повернулась ко мне, обняла меня за шею и поцеловала. У нее были красивые мягкие губы, и целовалась она так, словно испытывала жажду. Ее поцелуй затянулся, мне это нравилось. Потом она опять стала рассматривать гостей, кажется, при этом держа меня за руку, точно не помню. А я размышлял об этом поцелуе, толком не зная даже, что он означал. Она встала и снова пошла танцевать.