Поэтому птица в неволе поет - Майя Анджелу Страница 16

– От вам крест, загремите в тюрягу за кражу или еще какую глупость – по мне, хоть сгниете там. А арестуют за драку – дом продам и все добро до последней тряпки, но вас вытащу!

Неудивительно, что с такой-то установкой, помноженной на буйный нрав, персонажами они были устрашающими. Наш младший дядюшка Билли еще не дорос до того, чтобы участвовать в их выходках. Одна из самых их красочных эскапад превратилась в гордую семейную легенду.

Пат Паттерсон, могучий негр, тоже имевший прочную защиту в форме дурной репутации, однажды вечером по глупости обругал мою мать, когда она шла куда-то одна. Мама доложила об этом братьям. Они отправили какого-то своего подручного прочесывать улицы в поисках Паттерсона и позвонить им, когда найдет.

Ждать им пришлось всю вторую половину дня – гостиную заполняли табачный дым и негромкие разговоры. Время от времени заглядывал из кухни дедуля и просил:

– Не убивайте его. Поаккуратнее там, не до смерти.

А потом уходил допивать с бабулей кофе.

Дядюшки отправились в салун, где Паттерсон приканчивал бутылку за маленьким столиком. Дядя Томми встал в дверях, дядя Тутти расположился у входа в отхожее место, а дядя Ира – старший и, видимо, образец для подражания – подошел к Паттерсону. Все, понятное дело, были при оружии.

Дядя Ира сказал маме:

– Во, Бибби. Вот этот черномазый, Паттерсон. Иди сюда, врежь ему от всей души.

Мама треснула его по голове полицейской дубинкой – едва не отправив прямиком на тот свет. Не было ни официального расследования, ни общественного порицания.

И действительно, ведь дедуля поощрял их буйный нрав, а бабуля была почти белой, да еще и со связями в полиции.

Не буду скрывать: дяди восхищали меня своей свирепостью. Белых и чернокожих они мутузили с равным самозабвением, а друг друга любили так беззаветно, что у них не возникло необходимости осваивать искусство установления дружеских связей. Единственным добросердечным и обаятельным представителем своего поколения в этой семье была мама. Пока мы там жили, дедушка заболел и слег – родичи все свободное время развлекали его шутками и сплетнями и всячески демонстрировали свою любовь.

Дядя Томми – угрюмый тип, который жевал слова, как и дедуля, – стал моим любимцем. Он низал, как на нитку, обычные предложения – в результате они звучали не то как совершенно неприличные ругательства, не то как комические стихи. Комик по природе, он никогда не дожидался смеха – и так знал, что он зазвучит в ответ на любую его невыразительную фразу. Жесток он не был. Был свиреп.

Когда мы играли в гандбол рядом с домом, дядя Томми появлялся из-за угла – он шел с работы. В первый момент делал вид, что нас не видит, но потом с кошачьей ловкостью ловил мяч и говорил:

– Кто с мозгами в башке, а не с дерьмом в горшке, того беру в свою команду!

Мы, дети, так и вились вокруг него, но, только дойдя до крыльца, он поднимал руку и подбрасывал мяч выше фонарного столба, к самым звездам.

Мне он часто говорил:

– Маргаритка, не переживай, что ты лицом не открытка. Много я видел красоток, которые копали канавы – или того хуже. Зато у тебя мозги что надо. А по мне, лучше быть головастой, чем грудастой.

Они часто выхвалялись, что кровная связь Бакстеров нерушима. Дядя Томми заявлял, что это чувствуют и дети – даже когда слишком малы, чтобы этому научиться. Вспоминали, как Бейли учил меня ходить, а ему и самому-то еще трех лет не было. Ему не нравилось, что я все время оступалась, однако он якобы сказал:

– Это же моя сестра. Вот я и учу ее ходить.

Мне также рассказали, почему меня зовут Майя. Когда Бейли окончательно осознал, что я – его сестра, он отказался звать меня Маргаритой, говорил вместо этого «мая сестра», потом это сократили до «Ма», а позднее оно превратилось в «Майя».

Мы целых полгода прожили у бабушки с дедушкой, в большом доме на Кэролайн-стрит, а потом мама забрала нас к себе. Отъезд из дома, где постоянно толклась вся семья, на меня никак не повлиял. Всего-то небольшой поворот в великом замысле жизни. Может, другие ребята и не переезжают настолько часто, но это лишь свидетельствует о том, что нам суждена не такая судьба, как всем остальным на свете. Новый дом оказался не менее чужим, чем старый, вот только здесь мы жили с мамой.

Бейли упорно продолжал называть ее любимой мамочкой, и только потом, в ходе тесного общения, официальное это обращение сократилось до «люмамочки» и в конце концов до «люмочки». Я же так и не смогла свыкнуться с реальностью ее существования. Она была такой очаровательной и такой толковой, что, даже когда она только просыпалась – глаза заспанные, волосы растрепаны, – мне она казалась вылитой Святой Девой. Но часто ли мать и дочь понимают друг друга – или хотя бы переживают из-за отсутствия взаимопонимания?

Мама все для нас подготовила, мы это приняли с благодарностью. У каждого из нас была кровать с матрасом и одеялом, вдоволь еды, одежда, купленная в магазине. Кстати, она ведь не обязана была ничего этого делать. Если бы мы начали ей досаждать или капризничать, она всегда могла отправить нас обратно в Стэмпс. Ноша благодарности и угроза (никогда не звучавшая вслух), что нас снова отошлют к Мамуле, тяжким обездвиживающим грузом легли на мои детские мозги. Меня называли Старушенцией и дразнили за то, что слова и движения у меня тягучие, точно патока в зимний день.

С нами жил мамин дружок мистер Фримен – а может, мы жили у него (как именно, я так и не разобралась). Он тоже был южанином, очень крупным. При этом скорее грузным. Помню, как смущали меня его груди, когда он расхаживал по дому в майке. Они свисали к самому животу, будто женские.

Даже если бы мама не была невероятной красавицей – светлокожей, с прямыми волосами, – ему все равно бы повезло заполучить такую женщину, и он это знал. Она была образованной, из хорошей семьи, да и вообще… Или она не родилась в Сент-Луисе? Кроме того, у нее был веселый нрав. Она постоянно смеялась и шутила. Он это ценил. Полагаю, он был ее на много лет старше, но даже если и нет, у него был обрюзгло-униженный вид человека, женившегося на женщине много себя моложе. Он следил за каждым ее движением – если она выходила из комнаты, взгляд его отпускал ее с большой неохотой.