Мой год с Сэлинджером - Джоанна Рэйкофф Страница 16

— Так здорово вести нормальную жизнь, — призналась подруга несколько месяцев назад, когда я только вернулась из Лондона.

В школе нам меньше всего хотелось вести нормальную жизнь. Мы высмеивали нормальных людей. Презирали всякую нормальность.

— Да, — задумчиво кивнула я, но внутренне не согласилась.

Я все еще не желала быть нормальной. Мне хотелось быть экстраординарной: писать романы, снимать кино, говорить на десяти языках и путешествовать по миру. Я хотела иметь все. И мне казалось, что Дженни раньше хотела того же.

Впрочем, в работе ей нравилась не только ее нормальность, но и деньги, заработанные своим трудом. У нее были плохие отношения с родителями — хуже, чем у большинства наших друзей, — и она раньше всех начала жить отдельно. А редактируя учебники, как выяснилось, можно было заработать намного больше, чем согласившись на любую другую литературную вакансию из тех, что предлагали выпускникам Суортмора ^[18] со специализацией «поэзия», а у Дженни была как раз такая специализация. Поэтому она приняла взвешенное решение и пошла трудиться в куда менее престижной сфере учебной литературы. Тогда я подругу совсем не понимала, как и ее взвешенное решение переехать в новостройку на Стейтен-Айленде, в скучном, далеком от центра событий и культурной жизни пригороде с одинаковыми квартирками с фанерными стенами. Дорога в центр Нью-Йорка отнимала у Дженни целых полтора часа, и это только в одну сторону, теперь с ней нельзя было встретиться после работы и сходить в «Анжелику» на новый фильм Хэла Хартли, или опрокинуть по рюмочке в «Вон», или сходить на концерт в «Меркьюри Лаунж». Каждый вечер они с Бреттом, ее женихом, встречались на платформе и начинали свой утомительный путь домой.

Но жизнь на Стейтен-Айленде была дешевле, чем в любом из кварталов, куда переезжали мои друзья, в основном в Бруклине: в Кэрролл-Гарденз, Коббл-Хилл, Парк-Слоуп со стороны Пятой авеню, Форт-Грин и Клинтон-Хилл, на туманной площади рядом с Флэтбушем, которую мы в итоге приучились называть Проспект-Хайтс. Но больше всего наших друзей жили в моем районе, Вильямсбурге, и в соседнем Гринпойнте, что тянулся к северу. Их было так много — друзей, друзей друзей, шапочных знакомых и бывших выпускников Оберлина, Барда и Вассара, — что невозможно было купить чашку кофе в «Эль», не наткнувшись на нескольких знакомых. В воскресенье утром я часто ходила завтракать в средиземноморскую кафешку на углу; к столику меня провожала танцовщица, которая училась в моей школе на класс старше, а обслуживал художник, тоже из моей школы, но на два класса старше. По вечерам мы с Доном встречались с Лорен в тайской забегаловке или с Ли и Эллисон — в баре времен «Крысиной стаи» в Бедфорде выпить джин-тоника; там выступал альтернативный цирк с участием всех моих друзей по колледжу — один глотал огонь, другой демонстрировал клоунаду в стиле Жака Лекока, третий катался на уницикле и играл на тромбоне. Я считала свой район раем, но в раю не хватало одного — Дженни на соседней улице.

Дженни все это, напротив, казалось адом. Она считала ребячеством подобные развлечения. Рай для нее, призналась она, и глаза ее засияли — приехать в огромный супермаркет, купить еды на неделю, а потом выгрузить кучу пакетов у дома, припарковавшись на собственном парковочном месте. Как и я, Дженни была ребенком 1970-х; ее мать носила прическу афро, была феминисткой, публиковала свои стихи в «Лилит» и заведовала приютом для женщин. Но сама Дженни, кажется, решила стать домохозяйкой 1950-х, причем добровольно, и она уже планировала роскошную свадьбу в ресторане на воде в Центральном парке.

В один не по сезону теплый день ближе к концу марта, когда понимаешь, что весна, возможно, когда-нибудь наступит, и зима не будет длиться вечно, я пересекла Сорок девятую улицу и очутилась на Шестой авеню, зарегистрировалась у охраны, поднялась на лифте на очень высокий этаж и встретилась с Дженни в ее просторном, белом, новеньком офисе, отделенном перегородкой от десятков таких же мини-офисов в гигантском помещении открытой планировки. Перегородки эти были увешаны фотографиями бойфрендов, мужей и улыбающихся детей и открытками из далеких стран. У Дженни висело фото Бретта и ее сестры Натали; та глупо улыбалась. Но все же рабочего в ее офисе было гораздо больше, чем личного: рядом с фотографиями висели распечатанные электронные письма.

Подруга показала на них, скорчила гримасу и простонала:

— Блин!

— Что? — смеясь, спросила я.

— Начальница решила, что у нас будет безбумажный офис, — пояснила Дженни.

— Но как это возможно?

В наше время этот вопрос звучит абсурдно. Но в 1996-м действительно казалось, что удалить всю бумагу из офиса нереально. Особенно из офиса компании, занимающейся производством книг.

— Будем переписываться по электронной почте. Никаких больше меморандумов. — Дженни указала на свой стол. — Меня это сводит с ума. Теперь я каждые две секунды получаю письмо ни о чем. Я работаю, а начальница присылает документы, которые нужно просмотреть, — новые таблицы стилей, например, — и мне приходится их распечатывать. А на этом этаже нет принтера, и я посылаю документы на печать, а кто-то другой их забирает; приходится возвращаться и печатать снова, потом спускаться и… а-а-а… как же меня это бесит!

Мне показалось, что она преувеличивает проблему, но я ничего не ответила. Я работала в компании, где копировальный аппарат считали чудом техники, — что я могла знать о безбумажном офисе?

— Но знаешь, что мне совсем не нравится? Мы перестали друг с другом разговаривать. Никто здесь больше не разговаривает. — Красивые карие глаза подруги округлились, а рот растянулся в саркастической усмешке. — Моя начальница сидит там, — Дженни показала на пустой офис за перегородкой напротив ее собственного, — но, вместо того чтобы встать, пройти пять метров до моего стола и сказать: «Дженнифер, скоро уже будет готова глава о мексиканской иммиграции?», — она отправляет мне электронное письмо. Находясь в той же комнате! И я тоже должна отвечать ей по электронной почте, находясь в той же комнате. — Она ударила себя по лбу, подчеркивая абсурдность происходящего.

— А ты можешь просто встать, подойти к ней и ей лично ответить? — спросила я.

— А вот и нет! Я пыталась, а она посмотрела на меня как на странную и сказала: «Я сейчас не могу говорить. Напиши по электронной почте».

— Точно ненормальная, — подтвердила я.

Дженни надела пальто — темно-синий дафклот, который она носила уже много лет и выглядела в нем двенадцатилетней. Мы вышли в коридор и спустились на таком быстром лифте, что у меня уши заложило. В лобби настроение подруги изменилось, от бодрости и веселости не осталось и следа. Мы покидали ее территорию и выходили в большой мир, где могло случиться что угодно. В школе и колледже мы с Дженни говорили обо всем, говорили часами, например стоя в длинных автомобильных поездках, иногда болтали всю ночь напролет. Вдвоем мы противостояли всему миру. Но теперь мы уже не составляли одно целое и не знали, как должна противостоять миру каждая по отдельности.