Девушка из JFK - Алекс Тарн Страница 16

Немного выждав, карп наконец открывал рот: «Сколько это обычно стоит?» Мы называли среднюю цену, и он уже пробовал наживку губами: «Где гарантия, что вы меня не разыгрываете? Не хочется вносить в курсовую непроверенные данные…» Понятно, что рыболов Мики был готов к такому вопросу заранее. Клиенту сообщалось, к примеру, о конкретной автомобильной аварии, в которой погибла конкретная Х, шантажировавшая конкретного Y с форума LFH: «Полиция списала это на неосторожное вождение, но на самом деле…»

Клиент брал паузу и старательно проверял наживку. Он и в самом деле помнил, как Y жаловался на шантаж. Жаловался, жаловался, а потом вдруг перестал. Об аварии тоже писалось в местной газете, и в ней действительно погибла некая Х. На деле мы с Мики не имели к этому несчастью никакого отношения, но отчего-то подобные байки действовали на карпов практически безотказно. Когда рыбина всерьез нацелилась на червяка, ее нетрудно убедить в чем угодно. После некоторого раздумья клиент переходил от намеков к делу: «Одному моему родственнику нужно избавиться от соседа. Можете помочь?»

Подсечка! Карп садился на крючок, и игра переходила в стадию вываживания. «Сначала аванс, потом конкретика, – в том же отрывистом деловом стиле отвечал Мики. – Встреч не будет. Общение только здесь. Оплата биткойнами». Испуганный быстротой подсечки, клиент обычно не торговался, и на наш счет с виртуальным, но очень приятным звоном ссыпалась первая порция золотого дождя. За нею следовали данные заказа: имя, адрес, фотографии. С учетом этого клиенту сообщалась окончательная цена, которую он должен был внести сразу, до исполнения. В этот момент случалось, что уже вытащенный на берег карп начинал трепыхаться и требовать обратного порядка действий: сначала «помощь», потом оплата. Но кто станет слушать пойманную рыбу? Аванс оставался у нас при любом раскладе.

– Все, Бетти, рыбалка закончена, – говорил Мики. – Начинается Божья работа: кому жить, а кому умирать…

К этому времени мы уже держали в руках довольно много сведений о заказчике – все то, что удавалось собрать на предыдущих этапах из сетевых форумов, телефонов, банковского счета и прочих источников, включая полицейские записи, судебные разбирательства и отчеты социальных служб. Казалось бы, этого вполне хватает, чтобы принять решение кто прав, кто виноват. Но Мики даже в самых очевидных случаях настаивал на личном знакомстве с заказчиком и с объектом, хотя, как правило, встречи с ними лишь подтверждали наши первоначальные выводы.

– Бог на то и Бог, чтобы не совершать ошибок, – говорил он. – Если мы будем ошибаться, то превратимся в обычных убийц. Ты повидала в жизни достаточно, чтобы хорошо отличать невинного от подонка, правду от вранья. Значит, тебе и решать. Иди и говори с ними.

В этом и заключались мои обязанности: идти и говорить. На курок в итоге нажимал только Мики. Я попробовала было протестовать: некоторые типы так напоминали фалафельщика или Мени Царфати, что у меня просто руки чесались отправить их на тот свет. Но Мики всякий раз отказывал, говоря, что моя нагрузка и без того тяжела. Так оно и было: вряд ли кому-либо приходилось сталкиваться с таким количеством человеческой грязи, с таким объемом подлости и предательств, с такой клоакой злобы и зависти. Люди обращаются к наемному убийце либо от мерзкой черноты собственной души, либо доведенные до отчаяния чьей-то чужой мерзостью. В обоих случаях это крайняя степень отвращения, последний человеческий предел…

Я подходила к ним в барах и в залах ожидания, на детской площадке и у кассы супермаркета, звонила в двери их домов, записывалась на прием у их секретарш, «случайно» сталкивалась с ними на улице, «оказывалась» в соседнем самолетном кресле и в купе пассажирского поезда. Знакомясь, я представлялась иностранной студенткой, беспаспортной беженкой, любопытствующей туристкой, судомойкой без разрешения на работу, санитаркой из дома престарелых, газетным репортером и даже писательницей, собирающей материал для будущей книги. Мой небогатый английский лишь на первый взгляд был препятствием к общению: на деле человеку намного легче говорить как раз с теми, кто заведомо уступает ему в чем-то.

Как правило, погрязшие в беде люди рады открыть душу любому случайному чурбану – но лишь при двух непременных условиях. Во-первых, они должны быть более-менее уверены, что чурбан тут же не покатится на площадь трубить на весь мир об услышанных секретах. Во-вторых, необходимо, чтобы их встреча выглядела одноразовой: встретились, выговорились и разбежались в разные стороны, раз и навсегда – как тот греческий царь, который поведал свою тайну специально вырытой ямке. Устроил себе ямку, рассказал ей все, что просилось наружу, забросал землей, хорошенько утоптал, придавил для верности камнем и ушел с твердым намерением никогда больше не возвращаться в это место.

И точно так же, как царь копал и закапывал не во дворе своего дома, а на дальнем берегу дальнего берега дальней реки, и мои собеседники остро нуждались именно в проезжем, чужом, туго соображающем, не слишком понимающем их речь слушателе, который уже назавтра, выкинув из головы случайный разговор, исчезнет из поля зрения, улетит в свои дальние дали.

– Ты идеально подходишь для этой роли, – говорил Мики. – Молодая красивая чужестранка, глуповатая на вид и готовая, особо не вникая, выслушать любую исповедь. Никто не видит в тебе угрозу даже самые упертые параноики. В крайнем случае твои собеседники всегда могут утверждать, что ты неправильно поняла их из-за незнания языка…

– Глуповатая на вид? Ну спасибо…

Он смеялся:

– Чем глупее ты будешь хлопать глазами, тем лучше. Умники опасны, перед ними не раскрывают душу. Зато с дурачками можно ни о чем не беспокоиться. И еще: подпускай побольше страдания. Они ведь там молятся на страдальцев и мучеников. У них и Бог такой – страдающий. Красивый, страдающий и прощающий. Типа, страдание все искупает. Очень удобно: тот, кто страдал, может потом получить прощение за любые пакости. Вот и ты изображай страдалицу…

– Мне для этого притворяться не надо.

– Тем более! – восклицал Мики. – Тем более! Пусть видят в тебе своего Джизуса. Не позволяй им догадываться, что перед ними совсем другой Бог…

– Другой – это беспощадный?

– Другой – это с весами и со скребком. С весами, чтобы хорошенько все взвесить, и со скребком, чтобы счистить со своего благого мира приставшие к нему нечистоты. Грязь не подлежит прощению, Бетти. Грязь подлежит уборке.

Нужно сказать, что в результате произведенного нами «взвешивания» грязью обычно оказывались заказчики, а не заказанные. В таких случаях мы красиво упаковывали улики и анонимно пересылали их в полицию. Там, как правило, наши клиенты раскалывались на первом же допросе и получали по заслугам. Но время от времени приходилось заниматься уборкой мусора и нам самим. Я не испытывала по этому поводу никаких угрызений совести – напротив, всегда приятно сознавать, что мир стал чище благодаря твоей работе.

Мой Бог родился в квартале Джей-Эф-Кей, где не приживались ни жалость, ни прощение. Он точно знал цену любому страданию и умел отличать глупость от злого умысла. А еще Он знал, что боль никогда не бывает красивой или полезной. Боль отвратительна и нестерпима, а страдание не учит добру и уж тем более не очищает душу, но лишь умножает грязь. Бог из квартала Джесси Каган видывал виды, привык платить по счетам и ничем не напоминал крестного страдальца Джизуса, оптом и в розницу отпускающего грехи вонючим фалафельщикам.