Жена - Мег Вулицер Страница 16

Возможно, Каслман был прав, и через несколько лет я и опубликую относительно приличный первый роман, историю взросления, названную «Лето на взморье» или как-то так; меня, может быть, даже попросят провести чтения в колледже Смит как почетную выпускницу. Девочки в зрительном зале будут уважительно кивать, а редкие присутствующие мужчины – барабанить пальцами о парты и жалеть, что пришли. Мужчины будут тосковать по прозе основательной, надежной, сильной и постоянно чувствующей необходимость эту силу доказывать; по прозе, решившей охватить целый мир, включая столетние войны и десятиминутные супружеские ссоры на кухне в пригороде со шкафчиками цвета авокадо.

Но профессор Каслман был мужчиной, и моя проза ему понравилась.

– Лично мне сложно писать о женщинах убедительно, – признался он. – Все равно кажется, будто говорит мужчина. Как плохой чревовещатель, который не умеет не шевелить губами. Так и у меня не выходит почувствовать женскую душу, разгадать ее, познать все женские тайны. Иногда мне хочется просто встряхнуть какую-нибудь женщину хорошенько, чтобы она мне все выложила. – Он замолчал. – Как писателя меня это очень расстраивает. Стена между нами мешает нам понять опыт другого пола. С этим сталкиваются все писатели в той или иной степени, но лучшим удается хитро это обойти. Я же, увы, далеко не так талантлив.

– Ну что вы, – поспешно возразила я.

– Но вы же не читали мои рассказы, – ответил он. – Я опубликовал всего два, и вы их не знаете.

– Но хотела бы прочесть, – сказала я.

– Правда?

– Конечно.

Каслман пошарил среди бумаг, книг и орехов на столе и достал тоненький литературный журнал «Кариатида: искусство и критика». Я никогда о нем не слышала, да и никто, наверное, не слышал. Каслман протянул его мне с гордым и смущенным видом.

– Можете взять, – сказал он. – Потом скажете свое мнение.

Я кивнула и ответила, что польщена и не сомневаюсь – рассказ мне понравится. Потом просмотрела содержание – мне было интересно, как его рассказ называется. «В воскресенье у молочника выходной», Д. Каслман. Я прочла название, а он тем временем подвинул стул вперед, и я почувствовала прикосновение его коленей. Я посмотрела на него, потрясенная, что он оказался так близко.

– Может, вы подскажете, как его улучшить, – сказал он. Впервые наши колени слепо соприкоснулись, и это значило, что не все еще решено, что еще можно передумать. Про литературу ли этот разговор? Он вытянул указательный палец и медленно поднес его к моим губам. Его лицо приблизилось, и он вдруг поцеловал меня, прямо там, в своем невзрачном маленьком кабинете среди стопок посредственных и никому не нужных студенческих рассказов. Он целовал меня долго, и хотя мне казалось, что он хочет слизать и проглотить мой талант, мою восприимчивость, все то, чем я, по его мнению, обладала, я по-прежнему считала, что из нас двоих он важнее, а я – неполноценная. Он может сделать меня полноценной, подумала я; он даст мне все необходимое, чтобы стать цельным человеком.

Он продолжал меня целовать, но больше ничего не делал; руками держал меня за плечи, но руки не двигались. Несмотря на то, что он меня не трогал, я чуть не испытала оргазм, сама удивившись, а потом устыдившись своей повышенной возбудимости. Девушке стало стыдно, проговорила я про себя первую фразу рассказа и испытала облегчение, сумев литературно дистанцироваться от себя и этого мужчины, который держал меня за плечи и целовал до тех пор, пока я не уверилась: даже если до этой самой минуты я не была писательницей, теперь я ей стала.

В Нортроп-Хаусе я никому не рассказала о случившемся, даже своей подруге Лоре, которая что-то заподозрила, но допытываться не стала.

– Что-то хорошее случилось, я права? – спросила она, а я лишь улыбнулась в ответ, предпочитая ни с кем не делиться пережитым. Я вновь разворачивала воспоминание о случившемся, как сверток, чтобы полюбоваться им на лекции по истории и в жестяной душевой кабинке с зеленой резиновой шторкой, где вокруг меня в других кабинках шумели водопады. В первый же вечер, когда у меня выдалось время на чтение, я села в кровати и открыла «Кариатиду». Бережно и осторожно перелистнула страницы, нашла его рассказ и стала читать. Я волновалась, ждала, что узнаю что-то, что лишь усилит мои к нему чувства. Читая, я шевелила губами, но вскоре стало ясно, что рассказ никуда не годится. Я растерялась; как такое возможно, разве может он написать плохой рассказ? И все же в его вселенной героини изъяснялись неестественными фразами, а герои выглядели как стереотипные представители необразованного класса – суровые люди, стоически прячущие невысказанную боль. Рассказ смахивал на имитацию чего-то литературного, сконструированную автором, чей голос так полностью и не сформировался.

Даже заметки с фермы Элейн Мозелл больше напоминали настоящую мужскую прозу, чем это. А ведь Каслман был мужчиной; почему же не мог писать как мужчина? Что с ним было не так, что ему мешало? Я закрыла журнал и отложила его в сторону, расстроившись, что вообще взялась читать этот рассказ, жалея, что прочла его, и не зная, что сказать Каслману, когда он меня о нем спросит. Да может, он и забудет, что дал его мне, и никогда больше о нем не вспомнит, а мне не придется переживать неловкость и обсуждать с ним эту тему. Я понадеялась, что она никогда не всплывет.

В среду днем по внутренней почте мне пришла записка в конверте с эмблемой кафедры английского; я быстро схватила конверт и отошла в сторонку, подальше от девочек, что суетились рядом, распечатывая конверты и посылки с домашними кексами.