В запредельной синеве - Карме Риера Страница 16

– Лучше б они просто откачали воду, – высказал свое мнение Консул, – так выйдет быстрее.

– Стоило бы изобрести машину, откачивающую из голов дурные мысли, – заявил Габриел Вальс.

– А еще такую машину, – снова заговорил Пере Онофре, – которая воспроизводила бы человеческую речь с совершенной точностью…

– Механизм, – подхватил Вальс, – который бы записывал каждое слово, ничего не пропуская, точь-в-точь. Тогда мы бы всегда были уверены в том, что говорили, или в том, что мы позволили себе сказать. Это было бы полезно иметь в суде. – И он пристально посмотрел на Шрама, но ювелир не обратил на это никакого внимания, поскольку в этот момент положил на тарелку новую порцию десерта и глотал, смакуя, очередной кусок, сосредоточившись на его тонком вкусе.

Солнце скрылось в серых тучках, и на сад опустились сумерки, когда Кортес в обществе Понса покинул гостеприимные владения Вальса. Они молча дошли до города – шорник был человеком немногословным, – вошли в него через ворота Святого Антония и вскоре распрощались. Шрам несколько раз оглянулся, чтобы проверить, не идет ли кто за ним: он решил идти домой не сразу, а зайдя сначала в Монтисион, чтобы только извиниться перед отцом Феррандо и объяснить, отчего не пришел к нему утром, однако бумагу не хотел отдавать. Разговоры за обедом очень заинтересовали его, особенно история про летающего человека, так что ему было что добавить в донос. С другой стороны, Шрам намеревался смягчить провинности двоюродного брата, хотя полностью исключить свои обвинения он не мог из-за договора с исповедником, как бы Габриел Вальс ни настаивал на этом. Но до монастыря ювелир так и не добрался, потому что перед ним внезапно выросла смутная человеческая фигура. Кортес поднялся к дверям своего дома, чтобы лучше рассмотреть, кто это. Пере Онофре Агило сердечно поприветствовал старого кляузника, стоящего с ключом в руке, но приглашение зайти отклонил.

– Ну, мы еще увидимся. Когда, ты говоришь, отплываешь?

– Послезавтра.

«Этот знает, что делает, – подумал Шрам, распрощавшись с торговцем. – Убедив всех, что обязательно вернется, быстро и без проблем справил себе разрешительные бумаги. И торговля у него идет отлично, как говорят. Он богатеет, много путешествует, всем доволен. Повидал мир. Взлететь на искусственных крыльях – это вполне в его духе. Кто знает, может, он про себя рассказывал?»

Кортес сказал Полонии, что ужинать не будет, поскольку объелся за обедом, и заперся в своей комнате. Не стал он и подниматься на крышу. Ювелир устал за день и решил побыстрее лечь, в надежде, что бессонница отступит и он наконец отдохнет. Шрам аккуратно разделся – ведь наряд был воскресным – и натянул ночную рубашку. Когда он складывал одежду, к его ногам выпали бумаги, которые он бережно хранил на груди весь день. Кортес положил их на подушку. Потом поставил светильник в изголовье и начал читать:

Во имя Иисуса Христа, Пресвятой Матери Его и святого Иосифа!

По указанию своего исповедника я, Рафел Кортес по прозвищу Шрам, написал эту бумагу в субботнюю ночь начала июня года 1687 от Рождества Господа нашего, чтобы облегчить душу, искупленную Христом.

В прошлый четверг мой двоюродный брат Рафел Кортес по прозвищу Дурья Башка пришел ко мне домой, чтобы возвестить о том, что ему было видение архангела Рафаила, каковой повелел предупредить меня, дабы я не отклонялся от пути истинного и не отвергал Закон Моисеев. Также сей архангел повелел брату совершить обрезание всей его семьи. Обоих сыновей Дурья Башка подверг этой процедуре в ту же ночь, когда дочь его Айна была принесена домой раненой на руках чужеземного моряка, как Вашему Преподобию уже известно. Дурья Башка также сказал, что не станет докучать мне и угрожать, поскольку я – католик и папист, а потому никогда не вернусь к истинной вере предков: не блюду заповедь субботы, но отдыхаю в воскресенье, ем нечистую пищу – свиное мясо и всякую рыбу без разбора, с чешуей и без. Все это между мною и Дурьей Башкой происходило в четверг в его лавке, без свидетелей.

Благодарение Господу Нашему Отцу Всемогущему и да пребудет милость Святейшей Девы Марии, Матери Божьей, со мною грешным.

Подпись

Рафел Кортес, Шрам

7 июня 1687 года

Сейчас, однако, после обеда в саду у Вальса, и особенно после его заверений, что он сам станет поручителем за Дурью Башку и тот вскоре выплатит все деньги, какие должен, Шрам не знал, о чем стоит писать, а о чем лучше умолчать. В самом деле – если он расскажет о брате слишком много, то, как ему совершенно ясно объяснил Вальс, никогда не увидит своих дублонов, поскольку все добро Дурьей Башки немедленно конфискуют. Нет, ни в коем случае нельзя писать об истории с обрезанием. И вообще обвинения в адрес родственника надо свести к незначительным прегрешениям. Если же это вскроется, то отец Феррандо зачислит ювелира в сообщники, и тогда не только придется распрощаться с заказом на изготовление дароносицы, но и с собственным имуществом, а то и с жизнью… Похоже, нет иного выхода, как забыть о деньгах и прислушаться к велению своей христианской совести, которая (об этом многажды напоминал ему исповедник) должна быть в согласии с интересами Церкви; они же заключаются не в стремлении повсюду преследовать евреев, но в желании образумить этих дурных христиан, каковые хоть и принимают крещение, однако возвращаются к обычаям, отмененным милостью Господа нашего Иисуса Христа.

«Ведь должен быть способ, – молился Шрам, – ведь должен существовать способ, Господи, чтобы Твое правосудие свершилось так, чтобы я не становился предателем… А если отец Феррандо, который хорошо знает, как работает механизм святейшей инквизиции, смог бы устроить так, чтобы в обмен на мои показания суд счел возможным вернуть мне долг Дурьей Башки?»

Он ничего не говорил исповеднику о долге брата, чтобы иезуит не подумал, будто Кортес просто мстит родственнику. Теперь пришло время все прояснить. За всю жизнь Шрам не видел от Дурьей Башки ничего хорошего. Кроме того, брат уже стар и болен, а процесс над ним сразу начать не смогут… Нельзя сказать, чтобы Дурью Башку очень любили в квартале; наоборот, почти каждый обитатель Сежеля пострадал от его дурных манер, от вспышек беспричинного гнева и от фанатичной преданности старой вере. «Ничего я не выгадаю, если не стану обвинять его, – повторял ювелир, с каждым разом все более уверенно, – сколько бы я ни беседовал с Вальсом, ни обедал в его саду и ни слушал рассказов про летающих людей».

Проведя этот воскресный день в саду торговца столь приятным образом, Шрам только и мог сказать, что там качают воду в выходной, что шорник отпустил пустячную шутку о пирогах без свиного сала и что Пере Онофре рассказал байку о чужеземце, который конструирует себе крылья… Обессилев от напряженных размышлений, ювелир заснул с бумагами в руках. Он проснулся внезапно, едва пробило полночь, весь в холодной испарине и с колотящимся сердцем. Ему приснились люди исполинского роста, которые в сосредоточенном молчании заменили им, Кортесом, какого-то младенца в колыбели, пока нянька – слишком юная, чтобы тщательно стеречь сон ребенка, – отвернулась. Встревоженный столь странным сном, он встал с кровати и подошел к зеркалу, чтобы внимательно рассмотреть свое отражение. Шрам испугался, что фантастическое сновидение сбылось и что этой ночью таинственный визитер с Луны подменил его.