Тени нашего прошлого. История семьи Милтон - Сара Блейк Страница 16

Была перемена, и коридорная суматоха вздымалась под каменные своды исторического факультета. Эви прошла по белым кафельным плиткам, отперла дубовую дверь своего кабинета, толкнула плечом, проскользнула внутрь и быстро закрыла за собой дверь. Профессора Милтон не было на месте.

Шум резко оборвался. В кабинете царил необузданный беспорядок, свойственный пытливым умам. Четыре стеллажа стонали под тяжестью книг – пестрый разноцветный узор на всю стену, от пола до потолка. Вторую стену занимал массивный письменный стол, который Эви спасла во время ремонта на юридическом факультете, расположенном по соседству. В углу помещались два удобных кресла, чтобы принимать посетителей. На низком столике между ними стояли электрический чайник и три кружки – все со сколами, все сделанные ее сыном на уроках труда. От верха оконной рамы к противоположному углу тянулась бельевая веревка. На деревянных прищепках висели клочки бумаги, мишура, несколько фотографий и кожаная перчатка, обнажая движение профессорской мысли (что не принижало, а, напротив, возвышало Эви в глазах студентов).

Она бросила ключи на стол, положила сумку, остановилась под веревкой и посмотрела на фотографию Попса и бабушки Ки, найденную в квартире матери во время разбора старых вещей.

Красивые, загорелые Китти и Огден Милтон стояли, неестественно выпрямившись и глядя прямо в объектив; это было в 1936 году, когда они наняли яхту, приплыли в Пенобскот-Бэй и купили остров Крокетт. За спиной ее деда виднелась мачта яхты; закатанные до локтей рукава его суконной рубашки открывали мускулистые предплечья и дорогие тонкие часы на запястье. Одной рукой он обнимал бабушку, у которой на плечи был накинут кардиган, застегнутый на одну пуговицу на шее. Ей был тридцать один год. Ничто их не затронуло. Эти двое и вообразить не смогли бы, что в семидесятых пряжа старого богатства и могущества порвется и распустится, думала Эви, изучая их профессиональным взглядом историка. Когда биржу реорганизовали, элитарная верхушка «Милтон Хиггинсон» – инвестиционного банка, основанного ее прапрадедом, – оказалась втянута во всеобщую заваруху и в конечном итоге продалась огромному и алчному «Меррилл Линч». Но оттуда, из тридцатых, эти двое смотрели на Эви как хозяева веселой вечеринки. Словно вся жизнь была веселой вечеринкой. До того, как старая аристократия лишилась своих денег. Когда еще принято было спрашивать: «Где вы проводите сезон?»

Фотография не имела отношения к текущей работе, но почему-то успокаивала Эви. Эти двое были такими уверенными, такими ясными, а их жизнь такой… бесспорной. Снимок напоминал ей о матери и о летних вечерах, когда она, еще ребенок, сидела на корточках на носу «Кэтрин», а стоящий у руля дедушка вез их – мать, тетку, всех кузенов – домой после вечеринки на одном из соседних островов, и огни Большого дома, отражавшиеся от спокойной воды, не обещали ничего, кроме штиля, – на всю оставшуюся жизнь. Свет, вода и попутный ветер.

Именно такие фотографии приводили в бешенство ее мужа, Пола. Вот они стоят, люди благородных кровей, уверенно и беспечно повернув лицо к ветру, твердо положив руки на румпель, аристократия у руля, – и ничего (рассуждал Пол), что это они привели нас во Вьетнам, интернировали американских граждан и отвернулись от евреев, хотя могли что-то сделать.

Все годы, что минули с того дня на фотографии, четыре поколения ее семьи садились за все тот же стол в доме на острове, чокались теми же бокалами, ложились в те же постели и каждую ночь слушали гудки береговой сирены. «Первозданная земля», как называл это место Пол, всегда проводивший границу между той жизнью и тем, как жили они, два профессора с сыном-подростком, – на окраине Манхэттена в университетской квартире.

«Разве ты не видишь, что это за место?» – множество раз спрашивал он.

«Конечно, вижу, – отвечала она. – Оно смехотворное, но в то же время прекрасное и до краев наполненное…»

«Милтонами, – сухо заканчивал Пол. – Там я себя чувствую евреем сильнее, чем в синагоге».

«Мы смотрим на это место по-разному», – говорила Эви.

«Разумеется, по-разному, – соглашался он. – Я не люблю ходить под парусом, не пью скотч, и мне плевать на рынок акций».

С годами он все реже приезжал на остров, отговариваясь тем, что работает в летних библиотеках.

«Не переживай. – Эви скрестила руки на груди, мысленно обращаясь к мужу. – Наверное, в конечном итоге твоя возьмет». Неизвестно, как долго они с кузенами смогут держаться за остров. Незадолго до отъезда Пола в Берлин они обсуждали, стоит ли продать ее долю наследства и использовать эти деньги для жизни – как он выражался, их настоящей жизни. Но в последние несколько дней ей было все труднее представить, что она действительно продаст остров, все труднее представить, кем она станет без него.

– Ты здесь?

Дверь приоткрылась.

Эви повернулась, нисколько не жалея, что ее отвлекли. На пороге стояла ее коллега Хейзел Грейвс, скрестив руки на огромном животе, – она была на восьмом месяце беременности, которая завладевала ее телом, словно оккупационная армия.

– Привет, – улыбнулась Эви. – Как дела?

Хейзел нерешительно топталась в дверях.

– Хочу с тобой согласовать одну идею. – Казалось, она немного нервничала.

– Как лестно.

– Возможно, когда я расскажу суть, ты заговоришь по-другому.

Хотя Эви была на десять лет старше, поддержала Хейзел при приеме на работу и шефствовала над молодым преподавателем в первые два года, у двух женщин сложились теплые товарищеские отношения, лишь изредка буксовавшие на протяжении последних десяти лет; они всегда находили друг в друге внимательного и благосклонного слушателя.

Но, по правде говоря, в последнее время Хейзел словно постоянно намекала: хотя работа Эви признана поворотной, даже фундаментальной, и поворот, и фундамент погрузились во тьму, а факел подхватила она, Хейзел Грейвс – более молодая, черная, блистательная, а теперь еще и беременная.

– Звучит угрожающе, – сухо заметила Эви. – Заходи.

Она указала на одно из удобных кресел, а сама села за стол.

Хейзел неуклюже двинулась вперед и остановилась под бельевой веревкой, привлеченная фотографией Китти и Огдена.

– На прошлой неделе ее тут не было. Что это?

– Закат старой элиты, – не задумываясь, ответила Эви.

– Рубашки поло, брюки галифе и тому подобное?

Так случалось всегда. Стоило только упомянуть белых богачей, как начиналось веселье. Эта группа американцев была легкой мишенью для насмешек, и при этом никто не знал, что она собой представляет. За исключением, разумеется, тех, кто к ней принадлежал. Эви испытующе посмотрела на коллегу:

– Рубашки поло не имеют к ним никакого отношения.