Человек, который плакал от смеха - Фредерик Бегбедер Страница 16

Классовая борьба существует, я видел ее собственными глазами. Из моей трилогии стоит запомнить одну вещь: нельзя жить без идеала. Идеал по сути своей — безумие, но его отсутствие — трагедия. Я сожалею, что не сумел четко объяснить протестующим, как взять Елисейский дворец. Достаточно в воскресенье вечером устроить в квартале четыре вечеринки, назначив начало на один и тот же час. Потратить некоторое количество денег на аренду залов и костюмы: никаких жилетов, масок, касок, только 200 черноблоковцев в смокингах в баре «Бристоль», 100 смутьянов в пиджачно-галстучной униформе в пабе «Ран», 300 бунтарей в вечерних туалетах на фальшивой свадьбе в павильоне «Габриэль» на Елисейских Полях и 150 zadistes ^[126], которые будут присутствовать на представлении в театре Мариньи. Сочувствующие аптекари снабдят всех «боевым наркотиком» каптагоном. Как только все участники напьются, четыре группы активистов ровно в полночь ринутся к Елисейскому дворцу: «бристольцы» атакуют главный вход на улице Фобур Сент-Оноре, 55, «рановцы» побегут с улицы д’Анжу к улице д’Элизе, а соучастники с авеню Габриель в это время ворвутся на ту же улицу с противоположной стороны. И, наконец, зрителям из театра останется пересечь авеню Мариньи, чтобы попасть в сад, перебравшись через ограду. Охрана дворца будет бессильна против орды из 750 разнузданных революционеров, взявших дворец с четырех сторон. Нужно помнить незыблемое правило: французская полиция не имеет права на убийство. С помощью праздника Республику можно свалить за несколько минут. Я скоро раскрою modus operandi будущей Революции в работе «Праздничное решение». В тот день, когда моя метода сработает, французские демократы будут рыдать, как когда-то немцы, принявшие «Майн кампф» за шутку деревенщины.

Шутки: у этого слова несколько значений. Юмористы открыли шлюзы. Перед разгромленным бутиком «Булгари» горят машины. Восставших бесит недоступная им роскошь. Богатство выставляет себя напоказ, играя на нервах бедняков. Чем дороже становятся французские предметы роскоши, тем выше престиж страны и сильнее фрустрация большинства. Франция гордится своей фривольностью, она же — причина ее раскола. Все мы счастливы, что Шанель, Эрмес, Картье и Вюиттон олицетворяют Францию для всего мира, но скольким из нас доступно то, что они производят? Пора признать, что индустрия роскоши с ее заведомо недоступными для большинства ценами, назначаемыми совершенно сознательно, унижает подавляющее большинство граждан этой страны. Реклама нашей главной индустрии вездесуща, от нее не скроешься ни на улице, ни в магазинах, ни в аэропортах, ни на вокзалах, ни в соцсетях, она проникла в кинотеатры и на телеканалы и делает несчастной почти всю планету. Роскошь — это каждодневное подавление, «пашминовое» оскорбление. Власть плутократии держится на одной шерстяной нити от козы родом из Кашмира.

Мне бы следовало швыряться булыжниками вместе с черноблоковцами, но я слишком ленник ^[127] по натуре и предпочел вызвонить по WhatsApp своего дилера, чтобы он спас меня от этой жакерии ^[128]. Я — буржуа, испытываю не только материальные страдания и потому покинул поле битвы.

Заканчивается сорокалетие хиханек и насмешек. Итог? Ноль перемен. Юмор есть не что иное, как консерватизм и безынициативность. Выход для нерадивых и равнодушных. Воистину, поджог Елисейских Полей куда как эффективней четырех десятилетий шуточек. Елисейские Поля, расположенные «на самом краю света», это «тот свет» из древнегреческой мифологии, вот и нечего удивляться, что пироманы зажигают там блуждающие огоньки.

«Юмор — это грамматика», — постановила Шарлотта Вандермеер, королева обозревателей France Publique. Однако, если нет ничего другого, да и приемлемый ответ отсутствует, юмор превращается в указание, бардак становится новым порядком, а шутка — машиной, сминающей все на своем пути. «О нас злословят», но разве это обязательно? Все открыто именуют себя прогрессистами, начиная с Сабрины Рамы до Уильяма Морриса (и даже сама любезность Шарлотта Вандермеер). А между тем France Publique — это бег к вирусному хэппенингу ^[129], клоуны мечтают стать заразными, как микробы. Педро Мика побрил голову в прямом эфире, Анжелина оголила грудь, обличая пуританство… Если приглашенный отказывается три минуты слушать убойные шутки о себе, Шарлотта и Уильям приглашают в студию статиста в парике, и он исполняет роль боксерской груши. Роль Марин Ле Пен, которая покинула студию 511, сыграл бородач, всем своим видом демонстрировавший недовольство, пока юмористы читали скетч о ее лживости, расизме и демагогии. Шутники похожи на бульдогов: вцепляются в сбежавшую жертву, осмеивая ее физические недостатки, не понимая, что идея подмены мишени превращает их в тех самых демагогов и своекорыстных искателей народной популярности, которых они стремятся разоблачать. Попытка победить Зло, выставляя напоказ превосходство Добра, оборачивается битвой двух популизмов: вульгарной неотесанности избалованной фашизоидной и коррумпированной «папиной» дочки и законоучения, презирающего благоразумных наемных госслужащих. Занимаешься реслингом в грязи — не надейся остаться чистеньким…

Я не способен предложить ничего нового — разве что самоубиться в прямом эфире. Может, рассказать о встрече с восставшими на Елисейских Полях под мелодию Джо Дассена? Ни один обозреватель до сих пор не решился сказать о них хоть слово. Омикрофоненные недовольные уже пятнадцать лет призывают к антикапиталистической революции, а теперь, когда она вышла на улицы страны, куксятся, как девицы из благородных семейств. Гораздо удобнее изображать левака в студии, чем поджигать машины и бросать бутылки с «коктейлем Молотова», рискуя потерять глаз или руку, в мотоциклетном шлеме и шарфе, прикрывающем нижнюю половину лица. Революция рычит, а мы ни черта в ней не понимаем. Считаем, что руководим бунтом, думаем, что бьем тревогу, воображаем себя насмешниками и вольнодумцами, а взбешенный плебс называет нас оторванной от жизни элитой. Мы мним себя благородными альтруистами, но не можем убедить в этом настоящих свирепых бунтарей, громящих шикарные тачки. Обидно, если ты каждую среду зубришь наизусть Charlie Hebdo, а тебя называют олигархом. Все мы критиканствовали, анализировали, разбирали по косточкам систему, не замечая, что сами стали этой системой. France Publique перестала честно бороться за социальную справедливость, теперь она прокручивает несправедливость через насмешку, как через мясорубку. Это означает одно: левые стали смешны сами себе.