Сосновые острова - Марион Пошманн Страница 16

Гильберт, полагавший, что не любит чая, пил его недоверчиво, маленькими глотками. Никакого неприятного привкуса. На самом деле вообще никакого вкуса.

Йоса восторгался чайными чашками, на дне которых была нарисована стилизованная театральная маска. Белое лицо, искаженное священным негодованием, со щелками глаз и широкими красными полосами на щеках и у висков. Положительный герой, объяснил Йоса, раскрашенный красным цветом — символом счастья и благородства, тогда как мерзавца отличает сеть широких синих вен по всему лицу, которые означают хладнокровие. Гильберт рассмотрел свою чашку, и у нее на дне была маска кабуки, но цвет чая перекрывал цвета маски, так что Гильберт не мог разобрать, изображен ли там герой или антигерой. Он выпил чай, маска оставалась неопределенно бурой. Роль демона, сказал Йоса. И тут принялся объяснять Гильберту, что они не ради мужских ролей сюда пришли, а из-за того, что известный актер, который выступает сегодня вечером, специализируется на женских ролях. Его-то они и видели на плакатах у входа, он лучший оннагата ^[5] в стране, живое достояние государства, в первый раз вышел на сцену в четыре года в роли девочки, посвятил свою жизнь представлению ролей молодых женщин, и хотя ему уже более шестидесяти лет, его женские образы по своему изяществу убедительнее, чем у любой актрисы.

Они заняли свои места, — обычные театральные кресла, обтянутые красным бархатом. Занавес еще не поднимали, зал заполнялся, билетерши ходили по рядам с табличками с перечеркнутыми фотоаппаратами, видеокамерами и мобильными телефонами. Потом мужской голос из динамика объявил программу — как пояснил Йоса, обрисовал в общих чертах действие спектакля и его кульминационные моменты. Программка на английском не помешала бы, подумал Гильберт. После корявого перевода Йосы пришлось самому догадываться, о чем спектакль.

Девушку обманул возлюбленный. От горя она погибает и возрождается в образе журавля, самой грациозной птицы. От гнева и возмущения она погибает и возрождается в облике журавля, то есть ее, так сказать, понижают в ранге. Девушке следовало бы сохранять невозмутимость, уйти в монастырь, молитвами искупить вину любимого. Девушка терпеть не может своего возлюбленного и в наказание превращена в журавля. Возлюбленный женится на другой, а журавль погибает от горя. Возможно, речь идет и не о журавле вовсе, а о совсем другом существе, о вороне или цапле, птицеобразном или по крайней мере способном летать, ангеле или призраке.

Когда поднялся занавес, актер уже стоял посреди сцены. Он был в парчовом одеянии до пола, под грудью — широкий пояс, на спине огромный шлейф. Из зала по загримированному лицу возраста не определить. Тонкие черты, красные губы, воплощенная элегантность. Когда актер с маленьким веером в руке зашевелился, Йоса схватил Гильберта за руку и вцепился в нее. Гильберт оцепенел, отвернулся от японца и стал смотреть на сцену в надежде уловить суть действия. Он старался изо всех сил, но так и не мог понять, что вообще происходит. Актер двигался в темпе улитки, тягуче поворачивался вокруг своей оси, один раз чрезвычайно осторожно выставил вперед ногу, едва заметно опустил веер. Если это танец, то самый скучный из всех, что Гильберту приходилось наблюдать, притом что смотреть на танцы со стороны — вообще тоска. Матильда однажды вынудила его пойти с ней на балет, и уже через десять минут он поклялся себе, что больше никогда, ни разу в жизни больше не уступит, будет тверд, откажется; он промучился полтора часа, ерзал на сиденье, сосал леденцы и добился того, что Матильда никогда больше не приглашала его на подобные неуместные мероприятия. Однако по сравнению с танцем театра кабуки европейский балет — прямо-таки примитивное, вульгарное дрыганье ногами. Танцоры кабуки передвигаются по миллиметру, им нужно четверть часа, чтобы немного приоткрыть веер; это было что-то вроде жизнедеятельности амебы, и Гильберт нервно хватался рукой за подлокотник и впивался ногтями в обшивку, той рукой, в которую мертвой хваткой вцепилась холодная ладонь японца.

Занавес внезапно упал. Гильберт не уловил никакого действия, никакого развития, но Йоса расслабился, убрал руку и объявил, что первое действие закончилось. Конец. От силы полчаса, но впечатление как от бесконечности. Окружающие японцы достали принесенное с собой съестное и устроили пикник, не покидая красных бархатных кресел. Йоса протянул Гильберту упругий сладкий шарик из рисовой муки, завернутый в просоленный дубовый листок. Гильберт съел угощение, откинулся на спинку кресла, прислушался к бурлящей, неистовствующей публике и вдруг сам проникся этим напряженным ожиданием. Перекресток иллюзий — так ощущал это Басё, когда он в Сенджу простился со своей прежней жизнью и осознал, что ему предстоит пройти три тысячи миль. Странствие как жизненный путь, то есть человек стоит на перекрестке и выбирает, идти ли ему или остаться, мечтать ли о прежнем или поменять мечту на новую. И новая мечта, согласно буддистскому миропониманию, была, по меркам вечной истины, такой же ирреальной, как и прежняя.

Гильберт ждал теперь, пока поднимется занавес. Он готов был оставить любое сопротивление. Но руки благовоспитанно сложил на коленях, чтобы Йоса его не трогал. Актер показался в белых одеждах с капюшоном, который полностью скрывал его лицо. Кроме того, актер прятался за ширмой, которую то наполовину складывал, то опять открывал, отставлял за кулису, опять доставал. На сцене шел снег, нога актера в белом чулке с разделенными пальцами ^[6] проскальзывала сквозь редкие хлопья, опорная рама ширмы была обтянута картоном, представлявшим сугроб. В целом декорации выражали настроение крайней депрессии, и Гильберт забеспокоился, стоит ли Йосе наблюдать такое зрелище. Сам же Гильберт теперь в нетерпении дожидался, когда же актер снимет капюшон, чтобы увидеть его феминные черты.

Замедленная съемка, сообразил Гильберт наконец, служит исключительно для напряженной, почти сакральной концентрации. И действительно, капюшон в какой-то момент скользнул назад, Гильберт судорожно сжал руки, потом пали белые одежды и запылала огненно-алая парча, костюм менялся много раз, танец при этом не прерывался ни на минуту, только два темных силуэта проносились по сцене, почти бестелесные, растворяющиеся в темноте, и за ширмой передавали актеру пояса, повязки, срывали с его плоти слои ткани, и он являлся из-за ширмы в совершенно новом обличии. Смена костюмов занимала секунду — настоящее перевоплощение, Гильберт только успевал дивиться ловкости рук помощников и исключительному мастерству танцора. Уважение его к действу на сцене росло, ибо это мастерство и порождало впечатление замедленной съемки. Он не знал, следует ли ему влюбиться в даму на сцене, чьи изысканные утонченные жесты он только что научился ценить, или скорее в мужчину, изображавшего женщину и обладавшего поразительным даром владения своим телом, или, может быть, Гильберт вообще желал бы сам оказаться на месте этого актера, а вернее, этой потрясающей изображаемой красоты. Гильберт тайком попытался в темноте зала согнуть руку в таком же благородно-изысканном жесте, как у танцовщика, и столь же соблазнительно, женственно и убедительно, как не смогла бы ни одна женщина в мире.