Бессонница - Евгений Рудашевский Страница 15

Последняя неделя была чудесной, что довольно странно, ведь я ни на минуту не забывал о чёрном свёртке, который лежит под столешницей моего стола. И это напомнило мне «Петербург» Андрея Белого: «Над бездною пьём кофе со сливками». Не то чтобы я любил Белого, да и кофе со сливками не пью, но сам образ мне сейчас оказался близок и понятен.

Все эти дни мы с Эшли, Мэтом и Крис просидели в библиотеке, в отдельной комнате для занятий на третьем этаже. Занятия у всех были разные, так что в комнате чаще всего стояла тишина, но каждый час мы делали небольшой перерыв и, отложив учебники, говорили обо всём подряд: о музыке, о художниках, о литературе, о кино. И так получалось, что я говорил о литературе, Мэт – о музыке, Эшли – о художниках, а Крис – о кино, но всё равно нам было уютно и мы друг друга хорошо понимали. Иногда спускались в аудиотеку послушать что-нибудь из того, о чём говорил Мэт, потом шли в изобразительный отдел и рассматривали репродукции, а к вечеру переходили в подвал Солбер-холла смотреть очередной фильм.

Но больше всего я любил оставаться наедине с Эшли. Нам было хорошо вдвоём. Никогда прежде я не чувствовал себя так свободно.

Признался ей, что иногда прячу в людных местах записки для незнакомых людей и пишу в них что-нибудь приятное. Эшли сказала, что это круто и что она бы не отказалась найти такую записку.

Потом я сказал, что люблю пустые переходы ночью. И перроны, и залы ожидания. Люблю, что ночью там мало людей и можно ходить, ни с кем не толкаясь, и думать, что вот уже утром тут будет толпа торопящихся куда-то пассажиров. Эшли кивнула, и я тут же, совершенно невпопад сказал:

– Никогда не мог понять, как можно быть культурным человеком: пропускать девушек, вежливо ко всем обращаться, чихать в ладошку и морщиться, если кто-то чихнул не прикрывшись, – а потом, оставшись наедине, жадно ковырять в носу, доставать козявки, разглядывать их и мазать куда-нибудь под стол или просто отщёлкивать куда подальше. Мерзко это. Да и вся эта культурность мерзкая. Нет, я не говорю, что нужно грубить и харкать под ноги прохожим. Просто мне кажется, что вся эта напускная вежливость – жутко пошло.

И Эшли меня слушала, будто я действительно говорил что-то важное. Смеялась, соглашалась или спорила, но никогда не заявляла, что я странный или что-то в этом духе. А ещё в библиотеке она распускала волосы, и мне нравилось, как Эш склоняется над учебником и заглаживает за уши выбивающиеся пряди. Кажется, я мог бы наблюдать за ней бесконечно. Просто сидеть рядом и смотреть, как она оправляет волосы. Как прикусывает нижнюю губу, как чуть подрагивает кончик её носа, если она смеётся. Как Эш, задумавшись, приоткрывает рот и языком прикасается к зубам, а главное – как улыбается, если слышит или читает что-то интересное.

Вдвоём мы тоже спускались в аудиотеку, слушали музыку, и в такие минуты я радовался, что с нами нет Мэта. Нет, с ним тоже было хорошо, но, когда Эшли рассказывала мне о деталях, которые подмечает в каких-то песнях, мне становилось особенно тепло. Даже не знаю почему. Просто казалось, что в этих деталях собрано всё самое светлое и радостное, точнее – в том, что Эшли их подметила, а теперь делилась со мной. И если б меня в такой момент тронули за плечо и спросили, кто я и как здесь оказался, то мне бы потребовалось время обо всём этом вспомнить, потому что тогда это не имело никакого значения. Мы просто были. Были вместе. А вспоминать о прошлом или думать о будущем казалось чем-то диким, да и почти невозможным.

Эшли поставила мне «Like a soldier» из бокс-сета «Unearthed», где Джонни Кэш поёт с Вилли Нельсоном, а потом сказала, чтобы я внимательно послушал, как они дуэтом вытягивают последнюю строчку в припеве. Я прослушал несколько раз и наконец понял, что в этой строчке Нельсону уже не удавалось петь так низко, и Кэш последние три слова, «his lawless ways», допевал за него – отдельно записал несколько низких нот. И получилось, что там, в конце припева, поют сразу два Кэша. И это совсем незаметно, если не прислушиваться. А если прислушаешься и заметишь, то становится очень радостно и в то же время грустно.

– Почему грустно? – удивилась Эшли.

– Потому что Кэш пел с Нельсоном. И у них всё хорошо. И вообще, это чуть ли не лучшая из всех песен Кэша. А в самом низу диапазона он всё равно оставался один. И не потому что Нельсон плохой, просто он при всём желании не мог туда дотянуться. Наверное, так и в жизни: мы иногда остаёмся одни не потому, что нас предали или что-то ещё, а потому что никто не в состоянии дотянуться до той глубины, куда мы провалились. И это очень грустно.