Бессмертники - Хлоя Бенджамин Страница 15

Эти четверо танцуют в труппе академии под названием «Корпус». В балете мужчины обычно довольствуются ролями слащавых принцев, а то и вовсе служат мебелью, но у Гали современная хореография, сложная акробатика, и семеро из двенадцати артистов «Корпуса» — мужчины. Среди них и Роберт, который застал Саймона, когда того тошнило в туалете, и Саймон с тех пор не смеет поднять на него глаз. Впрочем, вряд ли Роберт это заметил: перед занятиями все танцоры разминаются вместе, а он — один, у окна.

— Сноб, — тянет Бо с певучим южным акцентом.

На исходе август; холодный ветер принёс на Кастро туман с бульвара Сансет, и Саймон натянул спортивный свитер поверх белой футболки и чёрного трико. Морщась от боли, он массирует правую лодыжку

— Что он за птица?

— Ты хочешь сказать, педик он или нет? — спрашивает Томми, поколачивая кулаками бёдра.

— Вопрос на миллион долларов, — мурлычет Бо. — Хотел бы я знать!

Роберт выделяется не потому лишь, что держится особняком. Он ещё и прыгает выше всех, а по части пируэтов даже Бо заткнёт за пояс («Вот гад», — бурчит Бо, когда Роберт делает восемь оборотов подряд против его шести), и вдобавок он чернокожий. Мало того, что он чёрный в белом Кастро. Он чёрный балерун — и вовсе экзотика.

После занятий Саймон остаётся посмотреть, как репетируют «Рождение человека», новое творение Гали. Пятеро танцоров образуют туннель: спины согнуты, колени соприкасаются, руки сплетены над головами. Роберт — Человек. Ведомый Бо, Повитухой, он пробирается через туннель, а выйдя из туннеля, почти обнажённый, в одних тёмно-коричневых трусах, исполняет трепетное соло.

«Корпус» выступает в «чёрном ящике» ^[21] на территории Форт-Мейсона, бывшего военного объекта в заливе Сан-Франциско. Когда начинаются репетиции, Саймон вызывается помогать — пишет под диктовку Гали, размечает сцену. Как-то раз, выйдя освежиться, он застаёт на причале Роберта с сигаретой. Тот оборачивается на звук шагов Саймона и вполне дружелюбно кивает. Расценивать ли это как приглашение, не совсем понятно, но Саймон подходит к краю причала и садится рядом.

— Будешь? — Роберт протягивает пачку сигарет.

— Ага. — Саймон изумлён: Роберта все считают помешанным на здоровом образе жизни. — Спасибо.

Над головой носятся с криками чайки; запах моря, резкий и солёный, щекочет ноздри. Саймон кашляет.

— Здорово ты танцевал!

Роберт качает головой:

— Тяжело даются мне эти туры.

— Тур жете? — переспрашивает Саймон, довольный, что не переврал название. — По мне, так было потрясающе!

Роберт улыбается:

— Ты меня щадишь.

— А вот и нет. Это правда.

Нет, не стоило этого говорить. Как навязчивый идиот-поклонник!

— Ну ладно. — Глаза у Роберта блестят. — Подскажи тогда, над чем мне стоит поработать.

Саймон лихорадочно соображает, как бы его поддеть, но, на его взгляд, Роберт — танцор без слабых мест. И Саймон говорит:

— Ты мог бы быть дружелюбнее.

Роберт хмурится:

— Я, по-твоему, недружелюбный?

— Ну да, не слишком. Разминаешься всегда один, а мне за всё время и двух слов не сказал. Впрочем, — добавляет Саймон, — я тебе тоже за всё время двух слов не сказал.

— Справедливое замечание, — кивает Роберт. Они сидят в лёгком дружеском молчании. Деревянные сваи торчат из воды, как пеньки. Изредка то на одну, то на другую садится чайка, властно кричит и снова взлетает, шумно хлопая крыльями. Саймон смотрит на чаек, и вдруг Роберт, наклонившись к нему, целует его в губы.

Саймон потрясён. Он боится дохнуть, будто Роберт вот-вот вспорхнёт и улетит, как чайка. Губы у Роберта полные, сочные, на вкус отдают потом, табаком и чуть-чуть морской солью. Саймон закрывает глаза. Если бы не причал внизу, он рухнул бы без чувств прямо в воду. Когда Роберт отстраняется, Саймон подаётся вперёд, будто ища его снова, и едва не теряет равновесие. Роберт, смеясь, придерживает Саймона за плечо, чтобы тот не упал.

— Я не знал… — Саймон встряхивает головой, — не знал, что я… тебе нравлюсь.

Он собирался сказать «что тебе нравятся мужчины». Роберт пожимает плечами, но в его жесте нет легкомыслия. Он задумался; взгляд, отрешённый, но сосредоточенный, направлен куда-то вдаль, на залив. Затем Роберт вновь поворачивается к Саймону и отвечает:

— И я не знал.

5

В тот вечер Саймон возвращается к себе поездом. Он так разгорячён воспоминаниями о поцелуе Роберта, что только об одном и мечтает: добраться до дома, захлопнуть за собой дверь и дрочить, вспоминая поцелуй, чувствуя его беспредельную власть. Но, пройдя полквартала, он ещё издали видит под своими окнами полицейскую машину.

Рядом, опершись на капот, стоит полицейский — худощавый, рыжеволосый, на вид совсем мальчишка, чуть старше Саймона.

— Саймон Голд?

— Да, — отвечает Саймон, замедляя шаг.

Полицейский, открыв заднюю дверь, церемонно раскланивается:

— Прошу сюда!

— Что? Зачем?

— Все ответы в участке.

На языке у Саймона вертятся вопросы, но он боится сболтнуть лишнее: если полицейский ещё не знает, что он, несовершеннолетний, работает в «Пурпуре», то и не должен узнать. Саймон силится сглотнуть, но в горле застрял ком, твёрдый, будто кулак. Заднее сиденье жёсткое, из чёрного пластика. Рыжий полицейский, сев за руль, оглядывается и, сверкнув на Саймона глазами-бусинками, закрывает защитный барьер. Они подъезжают к участку на Мишен-стрит, и Саймон следует за своим провожатым внутрь, через лабиринт кабинетов, мимо людей в форме. Наконец они оказываются в небольшом помещении с пластмассовым столом и двумя стульями.

— Садись, — велит полицейский.

На столе обшарпанный чёрный телефон. Полицейский достаёт из кармана скомканную бумажку, свободной рукой нажимает на кнопки и протягивает трубку Саймону, а тот косится на неё с подозрением.

— Ты что, тупой? — бурчит полицейский.

— Да пошёл ты! — цедит Саймон.

— Что ты сказал?

Полицейский толкает его в плечо. Стул опрокидывается назад, и Саймону приходится бороться за равновесие. Когда он падает обратно к столу и берёт трубку, левое плечо гудит от боли.

— Алло?

— Саймон.

Как он сразу не догадался? Какой же он дурак — так бы и дал себе по башке! Полицейский вдруг куда-то исчез, исчезла и боль в плече.

— Ма.

Это невыносимо: Герти рыдает, как на похоронах Шауля, хрипло, басовито, будто рыдания можно выдавить, извергнуть из себя.