Тонкая Граня - Галина Щекина Страница 15

– Сиди, еще не все, – удержал Егор. – Теперь пойдет кино настоящее.

Она молчала, не в силах объяснить, что самое главное и самое потрясающее уже кончилось. Ее неслучившаяся мечта внезапно напомнила о себе, ее жизнь, небо, которое промелькнуло теперь перед ней и навсегда ушло в прошлое. Какой смысл что-то еще смотреть? Нет смысла жить, а он…

– Что ты? – заморгал ее спутник, часто моргать в замешательстве – такая привычка была.

– Не могу, – давилась словами она, – я всю жизнь… Мечтала. Я же могла с ними летать…

– Понял, – вздохнул и взял ее за руку. – Сиди. Тебя отпусти – ты убежишь и будешь хныкать весь вечер.

Она молчала, низко опустив голову. Это она-то хныкать? Да она под пытками…

– Держись, – сказал он, – Это ж не смерть. Надо потерпеть. Надо отвлечься. Сам знаю, больно – хотел быть танкистом и… сорвалось. Я – такой же…

Пухлые губы его запеклись от ветра, чуб яро топорщился, щеки впали, ямка то продавливалась на упрямом подбородке, то исчезала. Мимо них проталкивались опоздавшие зрители. Приходилось вставать и пропускать. Не до тонкостей.

– Бери себя в руки, понимаешь?

Но он же видел, что она ничего не понимает. И боялся он всегда этих тонких девиц, чуть что, сразу пальцы ломают, лицо в пятнах и вообще, черт знает, что они могут выкинуть! Он и в деревне дичился девок, и в городе узнал таких, что можно схватить и тащить в кусты, даже не пикнут. А здесь нате. Егор хотел ей сказать, что как раз здесь-то и будет кино, где есть настоящая жизнь! Соберись! А то стыдно перед людьми.

Граня взяла себя в руки. Она сидела в платке, в своей потрепанной плюшевой жакетке, такая бледная, гордая, честная и покорно соглашалась терпеть чужое. Черные глаза затуманились, круглые высокие брови застыли скорбными арками. Она сжала свой маленький в две ягоды рот, и рот стал едва заметной черточкой.

Кино оказалось про Мичурина. Картину снял Довженко, а музыку сочинил Шостакович. Это были громкие имена, но для Грани и Егора они ничего не значили. Эти дети приехали из глухой провинции, для них, полуголодных, неотогретых, без валенок и шапок, даже поход в кино был событием. До того шли они по узким траншеям жизни, а тут вдруг выплыли на простор ее.

Удивительно, что с самого начала на экране поплыли картины русской природы, волнистые поля, берега широких рук, шумящие деревья. Это была земля – то, чему они посвятят свою жизнь. И нисколько она не хуже неба, наоборот, казалось, что она добрее, ближе и только их она ждет.

Обоим было ясно, что Мичурина не понимают, губят, топчут в грязь его работу. Для обоих стал ударом отказ ученого ехать в Америку. Почему нет? Его оценили, дали возможность работать, как он хочет, а главное – его избавили от унижения: не надо больше побираться, просить то одного, то другого…

И все же оба неистово радовались, что он отказался от богатства ради нищеты на Родине. Такое воспитание. Только жена на заднем плане, ее слабый протестующий возглас больно ужалил Гранино сердце.

Когда Мичурин выводил из желтых лилий лиловые с четырьмя новыми признаками, это, конечно, было эффектно, это поражало. Ну как всякий трюк, показанный фокусником. Но сильней всего била в сердце история с саженцами, перенесенными на плохую землю. Странный, рискованный эксперимент. Это казалось совсем бессмысленным гублением биоматериала, но риск-то оправдался!

А Маша! Жена великого садовника, его тень. Егорка покосился на Граню, как бы спрашивая, сможет ли она быть такою же? Но вот, когда пошли кадры болезни Маши, она умирала рядом с ним, читающим ей очередную статью, захолонуло сердце. Значит что, наука важней живого человека? Тут уж Граня с искаженным лицом обернулась к Егору: это так будет? Ото ж он даже голову тут опустил. А на фоне революции и расцветающих садов будущего каждому привиделась своя картинка.

Егору – как он воду на старой кобыле везет. Жара страшенная, хочется есть, а до поля еще ой как далеко. Вся деревня на сенокосе, пацану нужно торопиться, а так бы рухнул в свежий стог спать, но нельзя. И когда он привозит полную бочку, со всего поля устланного скошенной травою, тянутся обессиленные работники – бабы, в основном, подростки. И кто-то сует ему плошку с медом и соленый огурец. И какое же счастье для голодного парнишки, сладко-соленое…

А Граня видела кувалду и шпалы, мучительные взмахи той кувалды, вырывающей руки. Она бы лучше уж в саду работала. Но горше нету такой работы неблагодарной. Ну и не надо. Отдать жизнь? Ну что ж. Хоть жизнь отдашь не напрасно.

Иван Мичурин, узколицый человек, одержимый идеей новых сортов, конечно, много работал. В финальных кадрах он стоит, весь в солнечном свете, весь в окружении восторженных и понимающих последователей! А Машу-то не вернешь. О ней вообще все забыли.

– Ну, чего? – обронил Егор. – Убедилась?

– В чем убедилась? – отрешенно переспросила Граня.

– Что дело жизни хорошее выбрала.

– Везде ж труд нужен, Егор. Адский труд.

– Да что, все самолеты глаза-то застят? Сколь работы на земле, не перепашешь.

– Работы много. Но как же? Менделистов-Морганистов запретили, а идеи то с Мичуриным сходны. Не знаю. Мне это дорого. Да, мне дорога его одержимость, я сама такая, но одержимость одного человека всегда ранит кого-то другого…

– Да ты все умничаешь. Все же просто. Лично я верю, что мои трактора нашей земле помогут. А ты будешь за полями смотреть. Представь, у тебя будут гектары таких полей, как вот сейчас показали. И ты по ним будешь ходить как царица.

Они шли после старого кинозала огорошенные, боясь посмотреть друг на друга. Кажется, за это время успели подглядеть друг в друге что-то тайное, острое, что нужно было скрывать. А нет, раскрылись, и пути назад не было.

Егор был мрачный, временами даже жалел, что связался с «фифой», она такая непонятная. Но ему льстила ее неожиданная, восточная красота, он гордо выпячивал грудь, если знакомые студенты видели их рядом. Только досадно было, что все никак не сойдутся взглядами, любят все разное. На такую певицу морщилась! Нету в ней дыхания, народного духа не чувствует. Э, да какая к черту разница, что она любит? Лишь бы его полюбила…

Граня пропасть между ними чуяла глубже. Ей было не страшно с ним, но все эти тупые частушки, «матани», семечки в карманах, он и на великом Мичурине семечки щелкал. А гектары полей… это тоже надо. Она вспомнила родительские огороды и вздохнула. Просто знать, что ты остаешься без мечты – это сиротство.

– Чего замолчала, сирота казанская? Гранечка.

И рывком поцеловал.