День рождения Омара Хайяма - Фазиль Ирзабеков Страница 15

Помолчал, остывая постепенно, но вот сверкнул глазами непримиримо: «А о нём в моём доме – больше ни слова!» И вышел вон, сильно хлопнув дверью.

Так в жизни Чингиза появилась настоящая тайна. И она сразу же стала для мальчика главным, отодвинув вчерашние забавы, стала интереснее шумных дворовых игр, заманчивее самых увлекательных книг. Он начал ждать. Скоро, ведь так сказал дедушка, скоро вернутся откуда-то издалека хорошие люди, а этого так хотелось! Ведь стоило ему только представить будущую совершенно новую жизнь, которая начнётся с их возвращением, как мальчик буквально задыхался от предощущения грядущего абсолютного счастья.

Они вернутся, и всё станет красивым и справедливым: не станет грязных кривых улочек и жалких нищих, даже на работу все будут ходить в праздничной новой одежде, не будет заплат и дырявых башмаков, которых так стыдишься. Люди перестанут, наконец, противно ругаться, обманывать, кричать друг на друга, бросать камнями в бездомных собак и пинать беззащитных кошек. И бабушка бросит сетовать, что денег всё нет и нет; вернутся папа с мамой из Ленинграда, чтобы больше никогда без него никуда не уезжать, совсем не будет бедных и голодных – нигде!.. И везде, на каждой улице, будет громко играть красивая музыка… Только бы скорее, как можно скорее вернулись эти люди! Мальчик неистово торопил их благостный приход.

Правда, была одна тревожащая его неясность, а потому Чина подсел сейчас к деду, задумчиво листающему какую-то книгу. Он обнял Зияда за шею и шепнул на ухо: «Деда, ты ведь хороший человек?» При этом ребёнок произнёс свой вопрос так, чтобы не слышали мама с бабушкой. «А что тебе, собственно, нужно? – улыбнулся старик. – Говори прямо, проси, ничего не жалко, тем более для лучшего мальчика Советского Союза, да ещё в день рождения лучшего друга старших и детворы, товарища Омара…» Но внук не дал ему договорить. Обняв ручонками седую бороду деда, он повернул его голову к себе и, совершенно серьёзно посмотрев Зияду прямо в глаза, повторил всё так же негромко: «Деда, ты ведь хороший человек? Ты понимаешь, что я у тебя спрашиваю?! Я тебя очень люблю, я тебя люблю больше всех, но ведь ты очень хороший человек… Почему ты не ушёл с ними? Я слышал, бабушка говорила, что тебя очень сильно обидели, но почему ты не ушёл тогда с ними?! Почему, деда?»

Медленно трезвея, Мирза Зияд, кажется, только сейчас понял, о чём, собственно, допытывался у него внук. Всегда находчивый, он не мог скрыть растерянности, не знал, что ответить, даже перестал перебирать чётки, молчал, обдумывая ответ…

Наконец сказал тихо: «Ты не волнуйся так, дед твой, наверное, не самый гадкий человек, только вот… знаешь, я ведь сам дописал свою сказку».

Чингиз, как и многие, привык к тому, что дед нередко изъясняется мудрёно, а потому по привычке терпеливо ждал, и старик продолжил чуть погодя: «Вот так, сам взял, да и дописал… помнишь сказку про богатыря, как он ехал на коне искать свою судьбу и на распутье трёх дорог прочёл на вещем камне: направо пойдёшь – славу найдёшь, налево пойдёшь – богатство найдёшь (так, кажется?), а прямо пойдёшь – погибель найдёшь… Вспомнил? Молодец, всё-то ты у нас знаешь… Так вот, Знайка, дед твой придумал свой, четвёртый вариант, которого на том камне не было. Хочешь знать, какой? Никогда не догадаешься… Так вот, слушай, дед твой слез с коня, расседлал его да и отпустил восвояси, а сам поселился у того камня… вот так».

Старик сделал вид, что снова углубился в чтение, но, похоже, с головой желал сейчас спрятаться в книгу (или прикрыть ею повлажневшие глаза?). «Я не понял», – простодушно признался мальчик. «Немудрено, – пробурчал старик, – вот мать твоя тоже никак меня понять не может. А почему бы это дочери родной не понять отца?! А? Видать, не она одна в этом виновна…»

Хошгадам услышала лишь конец фразы, но виду не подала, только напряглась вся. Зияд же, всё ещё глядя в раскрытую книгу, обращался, для вида, к одному внуку: «Вот, только послушай, что мудрый человек написал, тоже врач, между прочим… Вот это место… «Вернулись мы с кладбища в добром расположении. Но прошло не более недели, а жизнь потекла по-прежнему, такая же суровая, утомительная, бестолковая жизнь, не запрещённая циркулярно, но и не разрешённая вполне…» – он нетерпеливо перевернул страницу, – вот главное, слушай, это самое главное… «Видеть и слышать, как лгут и тебя называют дураком за то, что ты терпишь эту ложь; сносить обиды, унижения, не сметь открыто заявить, что ты на стороне честных, свободных людей и самому лгать, улыбаться, и всё из-за куска хлеба, из-за тёплого угла, из-за какого-нибудь чинишка, которому грош цена, – нет, больше так жить невозможно!» Ну что, слышали?! Вот как сказал! Написал – как пощёчину залепил!»

Старик порывисто поднялся со стула и посмотрел на дочь, но не было в его взоре ни давешней злобы, ни ярости, а только боль и горечь. Она же молчала, опустив голову и нервно теребя бахрому бордовой плюшевой скатерти. Фатима стояла тут же, за спинкой её стула, и только переводила встревоженный взгляд с дочери на мужа. Пауза становилась томительной…

Много лет спустя, взрослым мужчиной, Чингиз всё же вспоминал иногда, как той давней ночью он проснулся от стука ног идущей вниз по улице людской толпы. Шум этот был так хорошо знаком ему и всегда напоминал о чём-то радостном и торжественном. Бывало, в праздничные дни под их балконом с раннего утра проходили колонны демонстрантов, и, когда умолкали ненадолго звуки духовых оркестров, слышался вот этот знакомый мягкий оптимистический стук по асфальту тысяч пар ног идущих вниз по улице в сторону моря, к главной площади города, пёстро разодетых весёлых людей, несущих флаги и транспаранты, разноцветные шары и большие бумажные цветы на деревянной ручке… Сейчас же, ночью, шум этот пугал… Но почему?.. Что насторожило ребёнка? Точно, не было слышно не только музыки, но даже и людской речи, смеха, привычного монотонного гомона толпы. В следующий миг он уже стоял на балконе, провожая глазами нескончаемую колонну бредущих вниз людей. Они шли, не растекаясь беспечно и нестройно по тротуарам, как бывало в праздники, а двигались плотно сомкнутыми рядами вниз по мостовой, низко опустив головы, так что лиц не было видно вовсе.

Поначалу ему даже показалось, что мрачное это скопище состоит из одних только мужчин, но это было не так. Все они были одеты в одинаковые тёмные одежды, или это только казалось из-за непроглядной ночной тьмы… Не курили, не пели, не шутили. Шли молча. И только слышался этот топот, топот, топот многих тысяч ног, вышагивающих по ночному городу.

В окнах соседних домов не светилось ни единого окошка. Ещё подумалось: неужели он один-единственный не спит сейчас? Это удивляло и пугало одновременно. Но уже в следующее мгновенье мальчик заметил, как за уходящими молча наблюдает весь город, прильнув белыми лицами к холодным стёклам затемнённых окон… молчаливо, одними глазами провожая уводимых людей…

Стало жутко, и он закричал.

И проснулся. И заплакал.

Все, кто знал эту женщину, запомнили её пребывающей одиноко в неизменной своей позе: неподвижно сидящей в рассыпающемся плетёном кресле на веранде у большого окна, выходящего на внутренний кольцевой балкон третьего этажа.