День учителя - Александр Изотчин Страница 15

Учиться дальше захотело так мало народа, что из трех восьмых классов набрали всего один девятый. В ПТУ ушли и Дрон, и Вахмурка, и Кума, и Коза, расставшаяся к тому времени со своей первой любовью, и все прочие девицы, которых за прическу мирошкинская мама называла «дикой перекисью». Мало кому в конце 80-х хотелось пыхтеть еще два класса в школе, потом поступать в институт и получать высшее образование. В стране, где человек с этим образованием зачастую получал гораздо меньшую зарплату, чем простой рабочий, где уже процветали и недавно народившиеся кооперативы, изготавливавшие «варенку», и вполне традиционные магазины, автосервисы и парикмахерские, учиться стало непрестижно. Мирошкин был из тех немногих, кто выбрал для себя эту стезю. Класс получился пестрым по составу, недружным. Всех объединяло только желание доучиться до окончания школы и разойтись в разные стороны, чтобы больше не встречаться вновь. Атмосфера вновь стала вполне «детская» — «взрослые», озабоченные юноши и девушки покинули школу. Никакой большой юношеской любви у Андрея так и не было. За последующие два года учебы он избирал объектом своего интереса в общей сложности трех-четырех одноклассниц, но не делал попыток войти с ними в какие-то близкие отношения. Каждое очередное свое увлечение он переживал внутри себя, достаточно быстро, снимая напряжение мастурбацией. Его не интересовало в этих девушках ничего, кроме того, что он мысленно представлял их в разных соблазнительных позах, более или менее раздетыми и всегда страстно ему отдающимися. Их внутренний мир его не занимал вовсе, Андрей хотел получать от женщин вполне конкретные вещи, причем получать с минимальными потерями для себя и как можно быстрее. Его мучила мысль, что он, сложись обстоятельства иначе, уже мог испытать «это» в пионерском лагере или с Щегольковой — не возьми его родители шесть соток, заведи он тогда, у подъезда, разговор с Таней… Впрочем, ничего «такого» с ним могло и не случиться ни там, ни тут, все это были бесплодные фантазии, но они возвышали Андрея в собственных глазах, одновременно убивая в нем все то, на чем строится романтическое отношение к женщине. Он не ждал и не хотел никакой другой любви, кроме плотской, и все надежды в этом отношении возлагал на ленинский педагогический институт, поступление в который должно было стать началом нового этапа в жизни, в том числе и сексуальной.

Поначалу казалось, что его надежды быстро оправдаются. Даже сдержанный Иван Николаевич, решив проводить сына на первый экзамен — «мало ли что, все-таки в Москву едет, электричка, метро», — был поражен тем количеством девиц, которые столпились на первом этаже институтского корпуса на Юго-Западе Москвы, собираясь вместе с его сыном проходить вступительные испытания. Конкурс был серьезный — восемь человек на место. Оказалось, многие в Советском Союзе тогда разделяли веру в то, что «кто владеет информацией, владеет миром». Глядя на летних испуганных девушек, которые составляли явно больше половины от числа абитуриентов, Андрей и предположить не мог тогда, что его надежды на скорую потерю невинности будут жестоко обмануты.

Помочь Мирошкину в поступлении взялся все тот же Александр Владленович. Узнав, что Андрей, единственный из школьного исторического кружка, собрался идти по его стопам, расчувствовавшийся Кураш, несмотря на страшную занятость политической борьбой, снабдил ученика толстым пособием под редакцией Орлова и, самое главное, раздобыл где-то примерные вопросы к экзаменам в МГПИ по своим предметам — истории и обществоведению. Далее к делу подключилась Ольга Михайловна, которая начала таскать сыну подшивки «Огонька», выбирать из поступавших в ее библиотеку журналов и газет статьи по вопросам экзамена по истории, а затем достала где-то невзрачные брошюрки, представлявшие напечатанный на ротапринте экспериментальный курс обществоведения, учитывавший новейшие веяния в экономике и политике. И без того много читавший Андрей теперь поглощал информацию в огромных размерах. Казалось, что после такой подготовки научить его на истфаке уже ничему не смогут. Он поступил, набрав на трех экзаменах четырнадцать баллов из возможных пятнадцати (одну четверку получил по сочинению), и, отучившись один день, уехал на картошку.

Здесь его неприятно поразило то, что на вступительных испытаниях отсеялись все мало-мальски симпатичные девицы. «Ничего, ничего, — успокаивали их старшекурсники, приехавшие на сбор корнеплодов в качестве бригадиров, — не расстраивайтесь. Всем известно, что на истфаке всегда учатся самые страшные девки. Но в нашем корпусе есть еще факультеты иностранных языков, начальных классов, дефектологический, физкультурный, наконец. Там одни телки, и большинство — первый сорт. Они тоже знают, что на истфаке учатся самые интеллектуальные ребята. А потом, если и ваших матрешек переодеть из ватников в платья, что-то может получиться». Историям про первосортный «иняз, начфак и деффак» хотелось верить, хотя немного смущало, что те же старшекурсники, уже год-два имевшие возможность лакомиться этими деликатесами, выбрали из «второго сорта», собравшегося на картошке, последние более-менее сносные экземпляры и закрутили с ними романы.

Спасение урожая-90 затянулось. Постановление правительства задержало студентов на картошке до второй половины октября — вплоть до появления на полях первого снега. Страну лихорадило от продовольственного кризиса. Но каждый из студентов, побывавший в поле, наверное, его только усугубил, поскольку, покидая гостеприимный колхоз, все они увезли по огромному мешку картофеля. Никакой студенческой романтики почти ни с кем из свежепоступивших историков на картошке так и не произошло. Пребывание в полях родной страны утомило настолько, что Мирошкин чувствовал почти физическую потребность вновь оказаться в лекционной аудитории. Когда со своим новым приятелем Александром Куприяновым — красивым брюнетом и горячим русским патриотом — он вступил в эту самую аудиторию, первое, что Мирошкин увидел, была девушка, показавшаяся ему эталоном красоты. Не желая упустить своего шанса, Андрей бесцеремонно уселся рядом с ней на первый ряд, место в котором она занимала. Куприянов, хмыкнув, сел на некотором расстоянии от них. Они оказались в одной группе. Перед семинаром Куприянов, сдавший экзамены на одни пятерки и назначенный старостой, держа в руке список, представил всем их новую однокурсницу, которая почему-то не ездила на картошку: «Ирина Мешковская». Мешковская улыбнулась, выслушала имена присутствующих и уселась за свою любимую первую парту.

Она была необычной. В отличие от остальных девочек курса, одевавшихся в джинсы или платья, Ирина была одета в костюм — пиджачок и облегающую юбку по колено. Но самой интригующей деталью ее одежды были матерчатые перчатки, которые она не снимала ни на лекциях, ни в столовой. Со стрижкой «каре», красиво накрашенная, темноволосая, Мешковская казалась Андрею похожей на иностранку, француженку, хотя ни одной живой француженки он в жизни не видел. Позднее он объяснял себе, что «кинулся» на эту «леди» сгоряча, устав от девчонок в телогрейках, которых наблюдал на картошке. Но тогда, вначале, Андрей не заметил ни полных ног Мешковской, имея которые не следовало носить столь открытые костюмчики, ни слегка крючковатого носа с небольшой горбинкой — детали, которые через какое-то время начали его раздражать. Он видел только яркую эффектную брюнетку с большим бюстом. Сначала молодые люди вместе ездили в Историческую библиотеку, потом они начали сообща ходить обедать, а однажды, уже в конце ноября, не пошли на пару по английскому языку. Ирина знала язык хорошо, она окончила спецшколу, Андрей языка почти не знал, и ему повезло, что в тот год на вступительных по языку сдавали не экзамен, а зачет. Таким образом, ни он, ни она ничего не теряли в результате этого прогула. Было холодно, юноша и девушка дошли до какого-то пруда в окрестностях института и присели на скамью. Спустя примерно полчаса они начали целоваться. Вернувшись в аудиторию, Мирошкин пересел от Куприянова к Мешковской, которая до этого сидела одна — как царица. Эти изменения в личной жизни друга не оставили Куприянова равнодушным. Как-то староста подошел к Андрею и, нервно поглаживая чрезвычайно портивший его темный пушок под носом, который тем не менее он намеревался вырастить в усы, предложил рассказать анекдот.