Без лица - Хари Кунзру Страница 15

Ма-джи протягивает Прану стакан ласси:

— Пей.

Пран пьет. Знакомый солено-кислый вкус напитка царапает его горло.

— Балрадж умер, — напрямик говорит Ма-джи.

Впервые на своей памяти, может быть в первый раз в жизни, Пран улыбается от всей души. Мускулы его лица принимают новое, незнакомое выражение. Ма-джи поднимает руку, как если бы хотела ударить его, но не бьет. Резким, стремительным движением она поднимается и уходит.

Когда дверь за ней закрывается, Пран достает из тайника кровати фотографию своего английского отца и смотрит на нее, впитывая в себя линии лица, форму глаз и рта. Этому противостоят тысячи воспоминаний о другом его отце — ибо он не может называть Амара Натха иначе: отец разглядывает свои ногти, совершает пуджа [48]в храме, моет подмышки, зовет слугу, чтобы что-то поднять. Маленький квадратик плотной бумаги — ничто по сравнению с грузом этой памяти. Но куда все это девалось? А фотография — вот она. Пран обращается с ней так, будто это волшебный предмет, будто его будущее каким-то образом содержится в химикалиях и бумаге, пронизанных энергией добра и зла. Он поворачивает фотографию снова и снова, разглядывая, как серебрение под определенным углом отражает свет. На этот краткий миг серебро становится белизной, той ослепительной белизной, которую новый отец подлил в его жизнь. Он проводит часы, наклоняя карточку так, чтобы она ловила свет, повторяя это так и этак, снова и снова, каждый раз испытывая трепет, благоговейный страх перед иллюзией, которую порождает мельчайшее движение его рук.

Что происходит со временем? Что происходит с Ираном? Как долго он уже в этой комнате? Достаточно долго для того, чтобы задать себе эти вопросы. И он задает их себе. Время остановилось, время движется, время несется.

Вот раздается звук отодвигаемого засова, знакомый, как крик муэдзина с ближайшей мечети, знакомый, как трещина на ночном горшке или колонна муравьев, которые так долго уже используют левую стену вместо караванного пути между одним муравьиным мегаполисом и другим. Он не поднимает глаз.

Две высокие женщины смотрят на Прана из дверного проема. Ма-джи топчется у них за спиной, ломая руки; пальцы проворачиваются сквозь пальцы, как извивающиеся личинки насекомых. Женщины оценивают обстановку. Затем, не дрогнув от ужасного запаха или густой, хоть режь ножом, атмосферы отчаяния, которая застоялась в крошечной комнате, они ставят Прана в вертикальное положение и полуведут-полунесут вниз по лестнице.

Гости свечного пламени? Апсары? [49]Сколько раз Пран мечтал об этом. Но запах розовой воды, но прерывистое от усилий дыхание, крепкие пальцы, стиснувшие его плечи, — все кажется реальным.

Как и шуршание шелка. Ма-джи, словно пойманный в клетку мангуст, верещит о деньгах. Одна из женщин поворачивается к ней и говорит укоризненно: «Вам очень неплохо заплатили».

Вот и все. Плеск воды. Шуршание шелка. Исхудалое тело Прана тщательно растерто. Его вибрирующие чувства атакованы самой новизной другой комнаты, нового места. Он одет в чистые одежды, накормлен чем-то давно забытым, с ним поговорили как с человеком. Все позади. Дело пойдет на лад.

Одна маленькая загвоздка.

Одежда. Шуршание шелка. Тяжелая чадра, нависающая над его лицом. Новый мир видится ему через хлопковую решетку, вшитую в чадру. Это пурда [50]. Женская одежда.

— Ну же, моя дорогая, — говорит одна из его новых хозяек, — мы отправляемся в путешествие.