Прошедший многократный раз - Геркус Кунчюс Страница 15

Выхожу из вагона, словно заново родился. Эскалатор тащит меня на свет Божий. Смена запахов и воздуха нокаутирует. Чувствую, что из носа и ушей начинает бежать кровь. Рубашка в крови, а поток из носа льется все стремительней, я загажен уже до самых ног. Пытаюсь запрокинуть голову, но кровь продолжает течь. Из ушей хлещут фонтаны, увидеть которые можно только в королевском Версале. За такое физическое явление я мог бы брать деньги с прохожих, но те лишь останавливаются на мгновение и идут своей дорогой – многие в метро. Стою, опершись о стену, и стараюсь уговорить интеллект найти средства, чтобы остановить этот водопад. Интеллект дремлет. Истощенный метро, он теперь отдыхает и не знает, когда проснется и проснется ли вообще… Стою по-прежнему, даже отдаленно не напоминая Самсона, величественно сидящего среди жидкостей в Петродворце. Помощи нет. Ее никогда не бывает. Даже если кажется, что тебя уже спасли и положили на край пропасти. Всем наплевать, что в этот момент у моего тела и сознания менструация и они могут окончательно истечь кровью. Все смотрят на меня, как на притворяющегося актера из подземелья.

Кровь все течет и не думает свертываться. У нее, видимо, отсутствует это свойство. Пытаюсь сообразить, где я, однако главный ориентир у меня – лишь стоящий на другой стороне улицы Макдоналдс. Он мне теперь как Полярная звезда заблудившимся в океане морякам. Захожу в этот ресторан, который еще совсем недавно обзывал самыми некрасивыми и скверными словами. Беру их назад. Раскаиваюсь в ненужной злости. Был виноват. Виноват, виноват, виноват. Мог бы еще бить себя кулаком в грудь, однако руки работают, словно у немого, – пытаются остановить Ниагарский водопад крови. Это, несомненно, жест отчаяния, потому что только помешанный может решиться преградить путь этому величайшему и – красивейшему чуду природы. Таков я теперь, хотя мгновение назад был в наилучшем расположении духа.

Стою перед раковиной в туалете Макдоналдса и больше всего в мире ненавижу фотоэлементы в кранах. Я подношу руки, а вода и не собирается течь. Она флегматично ждет сигнала. А у меня в это время снова начинает брызгать кровь. Зажимаю нос, уши. Стою перед раковиной, как последний идиот. Наевшиеся гамбургеров, нассавшиеся и насравшиеся довольно подозрительно оглядывают меня. В их сознании я – наркоман. Чувствую по их взглядам. А кровь течет и не свертывается. Наконец одной рукой ухитряюсь приманить к себе воду. Она, кретинка, горячая. Пытаюсь смыть пятна с одежды, хотя знаю, что ничего хуже для выпачканной кровью ткани быть не может. По-прежнему борюсь и не сдаюсь. Не могу сдаться. А кровь все течет. Вдруг вижу свое отражение в зеркале и прихожу в ужас: выгляжу, как Дракула. Лицо бледное, хоть и окровавленное, в уголках губ начали скапливаться сгустки крови. Боюсь, не вызвали бы любители гамбургеров полицию. Проскальзываю в кабинку. Запираюсь. Вытираю туалетной бумагой окровавленный лоб, руки, лицо. Кто-то стучится и требует, чтобы я уступил место. Когда открываю, тот отскакивает. Кровь перестала течь. Справившись с кровью, выхожу из туалета. Спускаюсь по лестнице.

В этом городе у меня есть одна страсть. Она преследует меня уже три года. Не стыжусь ее, хотя многие бы сказали: то, что я делаю, ненормально. Мне все равно. Они могут смеяться, насмехаться, показывать на меня пальцем, я все равно знаю, что никогда от нее не отрекусь. Она разрослась в моей душе, прижилась, пустила корни, и теперь я наслаждаюсь ее плодами, дарящими свежесть, удовлетворение и невыразимое удовольствие. Конечно, стражи нравственности и моралисты могут кричать во все горло, что я неисправимый извращенец, которого стоило бы изолировать. Однако я им так легко не дамся, потому что город этот велик, а человек в нем – пустое место. Я растворяюсь в городе и прячусь в тени своей страсти, становлюсь невидимым, незначительным и никому не нужным.

Моя страсть специфична. Это не удовлетворение плотских вожделений. Ее сфера – дух, который, словно ненасытное чудовище, требует: еще, еще. Я вынужден подчиняться и исполнять его желания, противоречить не решаюсь, я соглашаюсь, даже поощряю стремление их осуществить. Мне нравится быть рабом этой своей страсти. Предложи она мне свободу – не согласился бы, ибо понимаю, что потерял бы. Она и не предлагает свободу, так как сама не представляет, где могла бы найти лучшего хозяина и раба.

Не знаю, как она появилась, как расцвела и почему выбрала именно меня. В поисках ее начала, первых ростков я переношусь даже в библейские времена, что, правда, не приносит ясности. И все кажется даже сложнее и запутаннее, чем в тот момент, когда я приближаюсь к алтарю ее удовлетворения, который уже не одно десятилетие стоит на бульваре Сен-Мишель.

– Опять туда пойдешь? – с некоторым недовольством осведомляется Даниэль, который терпит то, что я делаю, но не способен одобрить это всей душой. А я и не требую.

– Да, разумеется, – отвечаю я и выпиваю последний глоток кофе перед тем, как отправиться на службу в святилище.

– Пошел бы хоть раз в библиотеку. Могу дать тебе свое удостоверение.

– Мне не нужна библиотека, – отвечаю. – Мне достаточно того, что у меня есть. Я и так не способен разобраться в себе. Библиотеки только не хватало! Она совсем вывела бы меня из равновесия.

Он смотрит на меня, как на больного, хотя сам вчера собирался выбросить компьютер в окно. Сегодня уже об этом не вспоминает. Мог бы напомнить ему, уколоть: вот, мол, до чего доводят библиотеки, каталоги, карточки, таблички, выписки, цитаты и другие вещи. Ничего не говорю, потому что он, хотя уже не раз перешагивал порог безумия, обладает феноменальной способностью возвращаться и снова мучиться из-за этой своей диссертации. По сравнению с его докторской моя страсть кажется невинным котенком рядом с хищником. Этого я, конечно, не говорю. Пусть думает что хочет.

– Но это же ненормально. У тебя, очевидно, с головой не в порядке, – не оставляет меня в покое Даниэль. – Тебе правда нужно бы сходить к психологу.

Уже месяц он усердно предлагает мне психолога. Когда я отвечаю, что психолог ничем не поможет, он сердится и объясняет, что я неисправимый нигилист, который, кроме того, еще и не верит в прогресс. Наплевать, как он меня называет. Мне хорошо, а это самое главное. Я никому не мешаю. Никому никакого зла не делаю, просто иду туда, где мне приятно быть.

– Ты мог бы хоть раз обойтись и без этого. Попробуй, – предлагает он, хоть и не верит, что я соблазнюсь.

– Но ты ведь тоже не можешь жить без своей лингвистики, философии, немецкой художественной литературы, – отвечаю я ему.

– Это совсем другое.

Это «это совсем другое» меня просто бесит. Это словосочетание – лучшее объяснение, когда ничего объяснить и доказать не можешь. Жаль, что я так редко им пользуюсь. Нужно будет запомнить и при случае, когда почувствую, что безнадежно проигрываю, ударить противника этой конструкцией. Непременно запомню.

– Мы же договорились сегодня пойти смотреть рукописи Камю, карты Птолемея, записи Сартра. Неужели не помнишь?

Все хорошо помню, однако чувствую себя недостаточно созревшим для этих вещей. Они потерпят, раз уж так долго терпели в хранилищах. Ничего с ними не случится.