Великая страна - Леонид Костюков Страница 15

— Я родился и вырос в нижнем течении Миссури, потом мои родители переехали в Даллас. Пожалуй, важнее то, что я вырос в любви и ласке, и подчас мое счастье было настолько абсолютным, что мне отчего-то становилось тревожно. Мне казалось, что Кто-то рисует мою жизнь тонкой кисточкой на хрупкой промасленной бумаге, затем только, чтобы в некоторый момент грубая рука сорвала и скомкала эту бумажную грань, чтобы в дыру ворвался резкий воздух предместий и начертились хмурые контуры неких фабричных зданий из темного, как густая кровь, кирпича. Вы понимаете меня, Мэгги, я словно метался между двумя представлениями: то ли я проживаю самую счастливую в мире жизнь, то ли это вовсе не жизнь — еще не жизнь, внеочередной рай, увертюра, обман…

— Я понимаю, — кратко ответила Мэгги.

— Я учился превосходно и легко. Вокруг меня, где бы я ни был, собиралась компания также легкая и превосходная. Как я понимаю теперь, мне недоставало своеобразного сопротивления жизни, наподобие того тепла, которое выделяется при трении. Экзамена, который я сдал бы сквозь непонимание, отчаяние, головную боль, преодолевая себя. Жизнь как бы играла со мной в поддавки, заманивала в глубокую весело раскрашенную западню…

Мэгги невольно взглянула на костыль и веревку.

— Я встретил Элизабет в семьдесят третьем, когда нам обоим было по двадцать. Ее спокойная красота сразу умиротворила меня. Я вроде бы сказал себе и про себя: Гэри, эта девушка не для тебя. И мысль о том, что возле нее непременно появится подлинный принц, превращала мое нереальное счастье в обычный человеческий уют. Господи! мне только этого и надо было. В мечтах… Мэгги! даже во снах я любил девушку симпатичную, но не очень красивую, то веснушчатую, то с крупными зубами и смущенной улыбкой. У нас рождались смешные дети. Мир принимал нас без зависти. Я благодарил Бога, что не люблю Элизабет, но месяц проходил за месяцем, принца на горизонте не возникало, и вот я обнаружил, что люблю Элизабет так, как никто никого не любил. Любовь вошла в мою жизнь, как зубная боль, как чистое страдание; я вжимался лбом в холодную стену — и через две минуты она уже жгла мой лоб моим же отраженным безумием. Слезы ровно текли по лицу, но я словно не плакал. И если возникала во мне потребность увидеть Элизабет, то это была мысль не влюбленного, а мазохиста. Мне казалось кощунственным, что кто-то вообще посягнет на эту струящуюся красоту. Принц… да я его попросту убил бы. Между тем моя Элизабет немного похудела и побледнела; сразу мне представилось, что она неизлечимо больна и непременно скоро умрет. Любящий всегда эгоист; признаюсь, Мэгги, я не нашел большой разницы между своей любовью к живой Элизабет и к мертвой. Может быть, я и предпочел бы второй вариант, но тридцатого августа, в предпоследний день лета, ко мне пришел Дуг Клеменс, ближайший мой товарищ, и вызвал в парк для разговора.

В этом бешеном парке цвели магнолии и розы, пальмы словно предлагали вялым изнеженным посетителям ненатуральную, излишне яркую зелень своих гигантстких листьев. Стрекот насекомых волнами набегал на нас. Был вечер, становилось прохладно. Ветер пушил мои волосы и волосы Дуга Клеменса.

Дуг осторожно, словно возводя из фраз спичечный домик, подвел меня к имени Элизабет. Оно словно замкнуло какую-то цепь в моем мозгу. Стрекот и шелест прекрасного парка перешли в гул, в гудение, готовое сорваться в визг. Я чувствовал, что схожу с ума. Ветер… он вытягивал мои волосы уже горизонтально, темным облаком позади головы. Ничто было не важно для меня — и в то же время я замечал всё, каждую деталь равнодушного Божьего мира.