Девять - Анджей Стасюк Страница 15

За спиной стукнули автоматические двери; на улице Эмилии Платер, как всегда, было сумрачно – тень от Дворца лежала здесь даже ночью. Огромная глыба неба осела на это место. Ее обрубали корпуса Центрального универмага, а справа отпиливал неровный ряд домов на Аллеях. Люди прятались в освещенных недрах автобусов. Пятьсот первый, пятьсот пятый и пятьсот десятый были похожи на небольшие пещеры, выдолбленные в черной скале. Водитель пятьсот пятого отошел перекусить к вьетнамской палатке, пассажиры ждали, шевеля в ботинках замерзшими пальцами. Павел смотрел, как пятьсот десятый с обвислым брюхом отъезжает от остановки: Не успеет он выкурить одну-две сигареты, как придет следующий, можно будет сесть, доехать до конечной и пойти домой, навести порядок в своей раскуроченной квартире: подмести, помыть, расставить все по местам, как он делал всегда, только на этот раз более основательно. И надо-то посидеть минут пятнадцать среди посторонних людей, проехать один мост, ведущий из пустого в порожнее, потом колосс ТЭЦ по левой стороне, с трубами, на которых горят красные огни, точно электрические терновые венцы. Он закурил сигарету, чтобы засечь время. Ветер дул из-за угла, подхватывая искры от сигареты. Павел прикрыл ее ладонью. Тип в каком-то незнакомом мундире пытался закурить, но потом бросил попытки и попросил огоньку.

И тут в автобусе, через грязное стекло автоматических дверей, он увидел Яцека. Тот же костюм, те же длинные волосы. Но на этот раз Яцек бежал прямиком в закрытые двери. Сделал два шага и встал на подвижной ступени. Двери раздвинулись, и серая фигура проскользнула мимо него. В эту секунду к выходу подбежал парень в бомбере. Он уже наполовину высунулся наружу, когда Павел пнул ему под ноги урну.

Красный неоновый свет вспыхивал через каждые пятнадцать секунд, озаряя комнату. Горел ночник на радиоприемнике. Они сидели у стола напротив друг друга. Их тени на голой стене выдыхали дым. Радио передавало какую-то старую невыразительную музыку.

– У него был пистолет, – сказал Павел.

– У кого? – спросил Яцек. Он оторвал взгляд от стены и посмотрел на Павла, словно очнувшись от сна.

– Того, кто за тобой гнался. Вывалился у него, когда он упал. Наверное, был под курткой. Вижу, скользит по бетону. Черный…

– Чего ж ты не взял?

– Я уже убегал.

– Вот это было б да. Мог бы взять.

– Мог.

– И сейчас показал бы его мне.

– Ты мне не веришь? Не веришь, что я его остановил?

Яцек встал и подошел к радиоприемнику. Поймал другую станцию. Это была «Свобода» с Весеком Орловским, но они об этом не догадывались.

Он передвинул красную стрелку влево, нашел классическую музыку и сказал:

– Она мне все рассказала.

– Ты мне не веришь, – твердил свое Павел и смотрел ему в лицо, освещенное желтым светом лампы.

– Не в этом дело, просто теперь мы были бы с пистолетом.

– Зачем нам пистолет?

– Иметь лучше, чем не иметь, – сказал, улыбаясь, Яцек.

Это были скрипки. Много скрипок. Звук бился в комнате и не находил выхода. Звенел все выше и выше и вдруг упал глубоко вниз, в темное гудение контрабасов, увязавшее в дешевом динамике. Яцек сделал громче, так, что радио стало сипеть. Какое-то время он вслушивался в хрип и вдруг убавил звук.

– Ты что-то сказал? – спросил он.

– Нет. Ничего. И что она тебе рассказала?

– Все. Что приходили к тебе, что разнесли твою квартиру и предупредили, что то же сделают и с тобой. Кто они?

– Не знаю. Я их не знаю. Это заказуха. Говорил только один. Остальные ничего не говорили, делали свое и все.

– У кого ты занимал?

– Там у одного с Фаленицы. [27]Знакомый. Чуть ли не вместе работали.

– А теперь он хочет тебя замочить.

– Прошло полгода, как я должен был вернуть деньги.

– Да, недорого он берет за кредит.

– Знакомый. В бассейне познакомились.

– Ты умеешь плавать?

– Потом мы пошли в кабак. Так мы познакомились.

– Пистолет бы тебе не помешал.

– Он разным занимался. Поговорили. Знаешь, как это бывает. Я был у него дома, у него собаки, кошки…

– Девяносто вторая «беретта». Магазин на пятнадцать патронов. Можно и побольше. На двадцать.

– Я тогда крутился как мог, то здесь, то там, бабло, поставки, бизнес спасет мир. А потом как пошло… Каждый день все надо, думал, вот-вот отобью. А в банке быстро не бывает…

– Нет, здесь пистолет не помог бы. Зачем ты ходишь в бассейн, если плавать не умеешь?

– Ну, я за компанию.

– Жалко, этот на двадцать слишком бокастый, выпирает.

– Он говорил, что нет проблем, что для него это не деньги. Я думал, что для меня тоже…

– А чем ты вообще занимаешься? Ты говорил тогда, я забыл.

– Торговлей.

– А чем?

– Всем подряд. Раньше шерстью, теперь хлопком.

– Трусами?

– И трусами тоже.

– И кальсонами?

– И кальсонами. Всем.

– Пятьдесят кусков ты потратил на эти труселя?

– Это совсем немного. Знаешь, сколько одна доставка стоит?

– Жалко, что ты его не поднял. Он был черный?

– Да. Я пытался занять, чтобы отдать, но все как-то просекали, что у меня проблемы, да и не у кого было.

– Может, он еще там?

– Исключено. Там светло как днем. Почему он за тобой гнался?

– Не знаю. Он погнался, а я стал убегать.

– Как ты догадался, что он за тобой?

– Это сразу чувствуется. Если глаза есть.

Красный неоновый огонь успокоился, замер и залил комнату ровным светом. Яцек сказал: «Опять сломался», и оба замолчали, слушая звуки, долетавшие с улицы: минутную тишину Новогрудской, шарканье на Кручей, вечное бульканье с автомобильной развязки, которая не засыпает никогда, разве только на одно короткое мгновение перед рассветом, но и тогда она продолжает дышать, как огромная больная трахея, и эти звуки напоминают о том, что небо и пространство бесконечны, что они поглотят все, проглотят, и никакой русский «TIR», никакой бундесовский конвой не смогут прошмыгнуть здесь с мало-мальски человеческим звуком, – ничего, только эхо среди камней, громыханье мусоровозов, призывный свист ветра в трамвайных проводах, подземные стоны поездов, вопли автомобилей, их визг на поворотах, когда они пытаются обогнать друг друга на скользком от тумана извилистом подъеме на Сольце [28]и исчезают в темноте Вислострады; а река отражает и звуки, и огни, точно тонкая вибрирующая полоса металла, и отсюда бессонница, отсюда бесконечность мира, где любое дерьмо может разрастись до размеров, делающих его уже невидимым.