Свирепые калеки - Том Роббинс Страница 15

Однако ж красовались они на виду, сосредоточившись главным образом вдоль берега, но также и в канавах посреди города, и во дворах лачуг, и на незанятых автомобильных стоянках, и в немощеных переулках, и перед единственным кинотеатром, и у ангаров в аэропорту. Забавно было бы вообразить разнообразие пород: в одном углу – дохлый пудель, в другом – сведенный судорогой трупного окоченения гигантский сенбернар; увы, куда ни глянь – повсюду валялись трупы дворняг, помесей и прочих шавок, причем, как правило, двух цветов: либо чисто-белые, либо чисто-черные, разве что с пятном-другим.

Свиттерс (дохлые домашние любимцы обычно занимали его еще меньше, нежели живые) ломал голову над вопросом: в чем причина столь высокого уровня собачьей смертности? Он попытался расспросить нескольких жителей этого стремительно растущего города с неопределенным статусом, но в ответ люди лишь пожимали плечами. В стремительно растущих городах обращают внимание лишь на возможные инструменты обогащения, а не преуспев в бизнесе – на то, что дарует забвение. Поскольку дохлые псы не сулили ни прибыли, ни развлечения, замечали их, похоже, только стервятники. На каждого дохлого пса приходилось по целой эскадрилье стервятников. И вот вам Пукальпа как Стервятниковая Столица Южной Америки.

– Что за пагубный град, – стенал Свиттерс, ища сочувствия у Моряка. – Сам знаешь, я не из тех, кто жалуется, из всех грехов человеческих нытье – наименее простительный, однако город Пукальпа, что в Перу, загрязнен, загажен, протух, разложился, заплесневел, гнусен, гадок, гнилостен, смраден, мерзок, развращен, растлен, распутен, вульгарен и жаден. А в придачу еще и душен, жарок и вопиюще прыток. Уж верно, у благородной птицы вроде тебя даже среди отдаленной родни не числятся эти вурдалаки с головами в форме томагавков… нет, не смотри наверх!.. вон они, кружат в вонючем буром небе. Моряк! Друг! Берем ноги в руки – и прочь, прочь отсюда!

Проще сказать, чем сделать. Как сообщил Свиттерсу агент по найму – к нему наш герой завернул по окончании пешей экскурсии по городу, – три дня назад партизанская группа из возродившегося «Sendero Luminoso» атаковала местный аэродром и уничтожила или повредила с дюжину небольших самолетов. В настоящий момент на ходу только два аэротакси, и оба заказаны и перезаказаны на много недель вперед – возят инженеров, банкиров и крупных воротил из Пукальпы на нужные им объекты и обратно.

Глубоко удрученный Свиттерс расхаживал взад и вперед по раздолбанной мостовой перед агентством по найму, потея, ругаясь и с трудом сдерживаясь, чтобы не пнуть столб линии электропередач, мусорную кучу или очередного дохлого пса.

И вдруг из пирамидальной птичьей клетки, что стояла рядом с саквояжем, донесся голос – этакий высокий фальцет, колючий, как ананас. «Нар-роды мир-pa, р-расслабь-тесь», – рек он.

Со времени отъезда из Сиэтла птица впервые нарушила молчание. Тридцатью минутами позже в безбожно дорогом (зато, благодарение Небу, с кондиционером) гостиничном номере попугай заговорил снова – разумеется, фраза была та же самая, – и хотя кое-кто отмахнулся бы от подобной глупости, настроение у Свиттерса разом поднялось.

Перелет через Анды, ядовитый воздух Пукальпы, жара, от которой мозги плавятся, и влажность, от которой истекаешь потом, – все это вместе способствовало развитию мигрени, а головная боль плюс разочарование по поводу недоступности воздушных такси вылились в угнетенное состояние духа. По счастью, едва Моряк проорал свою коронную реплику, Свиттерс тут же вспомнил, как лет двадцать назад Маэстра наставляла его: «Любая депрессия коренится в жалости к самому себе, а жалость к самому себе коренится в том, что люди склонны воспринимать себя слишком серьезно».

Тогда Свиттерс с этим утверждением не согласился. Уже в семнадцать он знал, что причины депрессии могут быть чисто физиологическими.

– Ключевое слово «коренится», – парировала Маэстра. – Я про корни депрессии, видишь ли. У большинства людей самосознание и жалость к самим себе расцветают одновременно – в раннем отрочестве. Примерно в это время мы начинаем воспринимать мир как нечто иное, нежели веселая игровая площадка, мы осознаем, сколько угрозы он в себе таит, сколь он жесток и несправедлив. В тот самый момент, когда в нас впервые просыпается способность к самоанализу и общественное сознание, громом среди ясного неба обрушивается злая весть о том, что миру, вообще-то говоря, на нас плевать с высокой колокольни. Даже такая старая перечница, как я, и то помню, каким болезненным и страшным оказалось это крушение иллюзий. Вот так и возникает тенденция находить утешение в ярости и жалости к самому себе, и если эту тенденцию поощрять, выльется она в приступы депрессии.

– Да, но, Маэстра…

– Не перебивай. И если кто-нибудь посильнее и помудрее нас – друг, родитель, романист, режиссер, учитель или музыкант – легким поддразниванием не выбьет из нас эту дурь, не покажет нам с высоты, как это мелко и напыщенно, не объяснит, что бессмысленно воспринимать себя настолько серьезно, тогда депрессия войдет в привычку и, в свою очередь, оставит след на нервной системе. Ты меня слушаешь? Постепенно химический состав нашего мозга перестраивается, мозг приучается реагировать на отрицательные стимулы определенным, вполне предсказуемым образом. Стоит произойти какой-нибудь неприятности, и мозг автоматически включает миксер и смешивает нам этот самый черный коктейль, старый добрый дайкири «Судный день», и не успеем мы толком осознать, что происходит, как мы уже залились им по самые жабры. А как только депрессия зафиксировалась на электрохимическом уровне, справиться с ней при помощи философии или психологии чрезвычайно сложно; к тому времени она играет по правилам физиологии, а это уже совсем другой коленкор. Вот поэтому, Свиттерс, сокровище мое, всякий раз, как ты порывался пожалеть себя, любимого, я либо на полную громкость врубала свои блюзы, либо зачитывала тебе фрагменты из «Лошадиной пасти». [29]Вот поэтому, едва ты норовил задрать нос, я тебе напоминала, что ты и я могу… ты и я можем, прости, пожалуйста, подняться до президента, или там Папы, или телезвезды первой величины, но все мы – не более чем прыщ на заднице мироздания, так что давайте-ка не будем заноситься на свой счет. Профилактическая медицина, мальчик мой. Необходимая профилактика – вот что это такое.

– А как насчет самоуважения?

– Хе! Самоуважение – это для слабаков. Признай, что ты – жалкий прыщ, и попытайся всласть посмеяться над этим фактом. Вот где благодать – а может, даже слава.

И все то время, пока бабушка убеждала его в том, что он – всего-навсего фурункул на теле космоса, она также внушала: не следует мириться с налагаемыми обществом ограничениями. Противоречие? Не обязательно. Маэстра, по всей видимости, свято верила, что отдельно взятый дух человеческий способен вытеснить, превзойти и затмить диск истории как таковой, но ежели увеличивать искру духа посредством лупы напыщенного эго, того и гляди прожжешь дыру в собственной душе. Или что-то в этом роде.

Как бы то ни было, пронзительный рефрен Моряка напомнил Свиттерсу о наказе Маэстры. И он тотчас почувствовал себя лучше. Но на всякий случай – чтобы и впредь видеть происходящее в истинном свете и более не напрягаться по пустякам и не раздувать мелкие неприятности до невиданных размеров – из водонепроницаемого потайного кармашка в поясе для денег он извлек сигарету с марихуаной. Затем крохотным ключиком, замаскированным под стерженек в наручных часах, отпер освинцованное двойное дно, по распоряжению Лэнгли встроенное в крокодилий чемодан, и добыл еще более тайный объект контрабанды – подборку бродвейских хитов.