Горькие лимоны - Лоуренс Даррелл Страница 15

— И все-таки, — глубокомысленно изрек Сабри, — с погодой нам повезло, потому что сейчас все сидят по домам. В кафе никого не будет. Мы не дадим почвы для сплетен, мой дорогой.

Я понял, что он имел в виду: в любом споре о ценах при торговле мнение деревенских всезнаек может всерьез повлиять на владельца собственности. Чем обстановка интимнее, тем лучше; если обсуждение условий сделки переместится в деревенскую кофейню, последствия предугадать невозможно.

Я был готов увидеть нечто прекрасное и уже знал, что руины монастыря в Беллапаис — один из красивейших памятников готической эпохи во всем Леванте, но я никак не ожидал увидеть такую поразительно законченную картину: маленькая деревушка охватывала притулившийся к прохладному боку горы монастырь со всех сторон, осторожно его баюкая. Перед последним подъемом дорога шла зигзагами, прорезая ландшафт с густой примесью апельсиновых и лимонных садов, наполненный шумом бегущей воды. Дорога была сплошь усыпана миндалевым и персиковым цветом: роскошь неправдоподобная, как декорация в японской пьесе. Последние сто с небольшим ярдов дорога шла по окраине деревни, мимо спускающихся по склону серых, построенных на старый манер домов со сводчатыми дверными проемами и резными дверями на старомодных петлях. Потом, под Деревом Безделья [28], резкий поворот на сто пятьдесят градусов — и дорога уперлась в центральную площадь. Гнулись под оплеухами ветра молодые кипарисы; обширные клумбы меж абрикосовых деревьев были полным-полны великолепных роз. Но шел дождь, и в Беллапаис царило запустение.

Владелец дома встречал нас в глубоком дверном проеме, накинув на голову мешок. Это был довольно мрачного вида человек, которого я уже несколько раз встречал в Кирении: он без дела слонялся по улицам. По профессии он был сапожник. Особой радости по поводу нашего прибытия он не выказал — может, виновато было ненастье — и, ни сказав ни единого лишнего слова, тут же повел нас вверх по вымощенной булыжником улице, то и дело спотыкаясь и оскальзываясь на неровных мокрых камнях. Канавы переполнились, вода шла верхом, и Сабри, прикрывшись все тем же носовым платком, неодобрительно оглядывался по сторонам, пробираясь между намытыми за несколько дней кучами грязи, в которых копошились куры.

— Н-да, мой дорогой, не нравится мне все это, — сказал он после того, как мы отошли от площади ярдов на сто, а до места так и не добрались. — Пусть тут у них покупают себе дома скалолазы.

Но наш вожатый по-прежнему двигался вперед, и мы, из чистого любопытства, старались от него не отставать. Улица резко пошла в гору и более всего напоминала теперь русло горной реки; по самой ее середине вода неслась сплошным стремительным потоком.

— О Господи, — простонал Сабри, — дорогой ты мой, да тут хоть форель лови.

С ним трудно было не согласиться. А мы все шли и шли вверх, стараясь ступать по проложенному вдоль канавы бордюру, там, где таковой сохранился.

— Не представляешь, до чего мне неловко, — сказал Сабри, — теперь наверняка подхватишь насморк, и все по моей вине.

Вид у деревушки был совершенно очаровательный; архитектура в лучших сельских традициях— сквозь огромные сводчатые двери с обычной в здешних деревнях резьбой, в которой до сих пор при желании можно угадать венецианское влияние, светят из внутренних двориков турецкие, под куполом, нужники; допотопные турецкие ставни-жалюзи на окнах. Такую чистоту, такую неподдельность встретишь разве что на Крите, да и то в горах. И повсюду — розы, и бледные облачка миндалевого и персикового цвета; на окнах, в навесных ящичках из старых канистр, растут лекарственные травы; и венчает каждый дворик, этаким посланником из моего индийского детства, роскошный зеленый веер банановых листьев, шуршащих на ветру, как пергамент. Сквозь притворенные двери таверны — скорбные всхлипы мандолины.

На самой вершине склона, там, где деревня уступала место диким горным зарослям, стояла старая ирригационная цистерна, и здесь наш провожатый свернул за угол, вынув из-за пазухи железный ключ размером с предплечье взрослого мужчины. Мы вскарабкались вслед за ним на последний пригорок и вышли к дому, большому кубической формы дому, какие не строят турки-киприоты: с массивными резными дверьми, сработанными во время оно для какой-то вымершей расы гигантов и для их циклопических стад.

— Очень стильно, мой дорогой, — сказал Сабри, указывая на прекрасные старинные окна с резными деревянными ставнями, — но что задом, что задом! — и он с видом знатока пнул ногой стену, и от нее отвалился кусок штукатурки, открыв его наметанному глазу все тайны постройки. — Саманный кирпич, глина пополам с соломой.

Что, конечно, предоставлялось в высшей степени неприемлемым.

— Да, ладно, — сказал я, взбудораженный смутным внутренним чувством, которое наверняка не смог бы облечь в слова. — Бог с ним. Раз уж мы сюда пришли, давай посмотрим.

Хозяин всем телом повис на ключе, чтобы повернуть его в замочной скважине — замок был допотопный, на револьверной пружине, какие встречаются иногда в средневековых английских домах. Мы тоже поднажали, упершись ему в плечи, и давили до тех пор, пока ключ со скрежетом не повернулся, и огромная дверь не подалась под нашими общими усилиями. Мы вошли, а хозяин тем временем откинул две могучих щеколды, на которые была заложена вторая створка двери, открыл их обе и подпер вязанками прутьев. На этом его интерес к предприятию угас окончательно, поскольку он остался почтительно стоять в дверях, не снимая с головы мешка и, выказывая ни малейшего любопытства к тому, что мы делаем. На первом этаже было сумеречно и тихо — и на удивление сухо, если учесть то, что творилось снаружи. Я постоял немного, прислушиваясь к ритму собственного сердца и оглядываясь вокруг. Четыре высокие двойные двери с резными старомодными панелями были великолепны, как и оба выходившие в холл окна, закрытых деревянными, в турецком стиле, прорезными ставнями. Пропорции дома и его расположение рождали самые волнительные ожидания; даже Сабри понравилась резьба, в самом деле великолепная и прекрасно сохранившаяся.

Пол, хотя и земляной, был сух и будто выложен плиткой. Стены этого дома явно обеспечивали хорошую изоляцию — хотя, в общем^го, с саманом всегда так, если кладка достаточно толстая. В банановых кронах снаружи стенал ветер, а в минуты затишья слышался еще более приглушенный плач мандолины.

Сабри, наконец, сумел перевести дух и приступил к детальному осмотру всего и вся, я же, по-прежнему одолеваемый смутным чувством, вызванным знакомством с этим домом, прошел в самый конец зала и стал смотреть, как дождь лупит по гранатовым листьям. Площадь сада вряд ли превышала двадцать квадратных ярдов, но деревья здесь росли так плотно, что их кроны составляли единую, почти непроницаемую кровлю. Их было слишком много — часть придется вырубить: я даже вздрогнул, поймав себя на этой мимолетной мысли. Не рановато ли распоряжаться? Я еще раз рассеянно их пересчитал: шесть мандаринов, четыре горьких лимона, два граната, два тутовых дерева и высокий, наклонно растущий орех. По обе стороны сада стояли дома, но их было совсем не видно за зеленью. В этой части деревни, на крутом склоне, дома строили на уступах, один балкон, над ним еще один, а между ними деревья. Кое-где сквозь зелень проглядывало море или очертания уголков аббатства.