Слезовыжималка - Дэниел Хейз Страница 15

— Ты прав, — кивнул Боб. — Это и называется «самолюбие». Без него далеко не уйдешь. С другой стороны, как ты думаешь, сколько писателей в Америке, не говоря уж о целом мире, считают, что заслужили место под солнцем? Знаешь, сколько ко мне — только ко мне! — каждый день приходит рукописей?

— Несколько тысяч?

— О писателях-страдальцах я знаю все. — Боб встал и потянулся. — Сам таким был.

— Слушай, так нечестно. — Меня достало притворное сочувствие. — Ты же не был писателем. Ты…

— Не в том дело, Эван. Я говорю о том, что прекрасно все понимаю. Я все время с такими, как ты, общаюсь. С чего ты решил, что ты какой-то особенный?

— С чего я решил, что лишь мне не повезло? Ну, так не бывает. Поражение случается в тысячу раз чаще, чем успех. В сущности, что вообще такое «поражение»?

— Ты меня спрашиваешь? — усмехнулся Боб.

— Поражение — самый сильный зверь в джунглях, — почти выкрикнул я и тут же устыдился своей метафоры. — Поражение — эдакий всемогущий тараканище. Оно неизбежно, я точно знаю. Но разве я его заслужил? Разве у меня нет таланта? Неужели я всего-навсего неудачник, а все мои творческие потуги — лишнее доказательство моей тупости? Неужели я сглупил? Зря похитил тебя, Роберт Партноу, пошел по стопам тунеядцев-социопатов? Я задаю себе много вопросов. Часто ли? Да все время.

Мои слова обрушились лавиной, и я немедленно пожалел о своей горячности. Боб глядел на меня, приподняв брови, с той стороны решетки. Кажется, я проговорился. Может, лучше сменить тему, перевести разговор на психологию пленника?

— Боб, знаешь, что ты никогда не говорил? Ни разу.

— Что?

— Ты не просил тебя отпустить. Останови машину, выпусти меня!

— Я был за рулем.

— О чем и речь, Боб. Ты облегчил мне жизнь — мне, полному профану в этом деле. И даже не просил тебя отпустить. Ну не странно ли?

— Ты о чем?

— Хотя один раз было, — продолжал я. — Ты как-то раз заговорил…

— Ах, вот почему я до сих пор здесь. — Боб нахмурился и покачался на каблуках, всем своим видом изображая внезапное озарение.

— Я не имею в виду, что ты хочешь остаться.

— Я что, письменное заявление должен подать? — поинтересовался Партноу. — Неужели сработает? Неужели…

— Не злись, Боб. Я просто спросил. Странным мне это показалось, вот и все.

— Не знаю, — отвечал я по телефону. — Никто в голову не приходит.

— Кто-нибудь, кого ты в жизни поцеловать не сможешь, — продолжала Промис. — Конечно, у тебя есть я, но как насчет…

— Как насчет Николь Кидман? Пойдет?

— Она тебе нравится?

— А не должна?

— Я просто спросила. Ну ладно, представь себе: вот ты приходишь в ресторанчик, а между столиками идет Николь Кидман. Тянется за соусом — да хоть за «Тысячей островов», — случайно роняет бутылку, соус разливается прямо тебе на ботинки. Николь извиняется, вынимает из сумочки платок и вытирает твою обувь. Потом приглашает тебя выпить кофе. Вы идете в клуб, болтаете. Она предлагает встретиться еще раз.

— Так не бывает, — напомнил я.

— Бывает, — возразила Промис. — Бывает, в том-то и дело. Она хочет снова с тобой встретиться.

— Встретиться? Снова? С какой стати?

— Ну, предположим, у Николь романтический настрой. И она хочет снова с тобой встретиться, хотя…

— Хотя у меня есть ты.

— Вот именно, — подытожила Промис. — Так что ты будешь делать?

— Ллойд?

— Нет, — покачал головой Боб. — Клаудиа.

— Почему?

— Эван, ты был женат?

— Нет. — Мне стало интересно, серьезно ли Партноу задавал этот вопрос.

— Она как бы стабилизирует мою жизнь. Дает мне силы.

— Ты боишься смерти?

— Тебя я особенно не боюсь, если ты это имеешь в виду. Хотя, может, и зря. Да кого я обманываю? Может, ты мне мозги уже промыл.

— Нет, — снова сказал я.

Интересно, каково было бы промыть мозги самому себе: это как взять шланг и вымыть пса, который шлялся неизвестно где, а потом вернулся.

— Понятия не имею, что ты будешь делать. Но даже если убьешь меня — плевать.

— Я выкинул пистолет.

— Ладно. В смысле, то ли выкинул, то ли нет…

— Выкинул, — заверил я. — Разве он в последнее время попадался тебе на глаза?

— Я только раз его и видел, — ответил Боб. — Один раз. Но это еще ничего не значит.

Каждые несколько дней в новостях проскакивал сюжет о похищении Боба. Меня там не упоминали. В каждой статье печатали фотографию Партноу, частенько ту же самую, которую я в свое время вырезал из журнала. Иногда печатали цветной снимок — розовощекий жизнерадостный Боб, которого так любит жена, любит, даже узнав про его гомосексуальные наклонности. Пару раз я замечал, как мой пленник тихонько ухмыляется, глядя на эту фотографию.

Количество статей со временем только росло. Было легко представить себе репортеров: вот они куда-то звонят, сочиняют заголовки, сопоставляют факты, а в отсутствие фактов их додумывают. В подобных обстоятельствах слухов было не избежать. «Нью-Йорк обсервер» подробно описал реакцию конкурентных издательств с менее завидным списком авторов. Некоторые коллеги Боба, не для записи, правда, признались, что предчувствовали кризис, и отметили, что в свете последних происшествий стало ясно, насколько литературный профессионализм растерял былой блеск. В свою очередь, автор статьи в «Ньюсуик» сделал шаг назад и настаивал на связи между похищением и сексуальной ориентацией Боба.

Я обратил внимание, что с ростом известности Боба сам стал еще более незаметным: мне не было места в этой истории, не было места среди тех, кто любил Боба, скучал по нему, молился о его возвращении. Партноу постепенно стал объектом сочувствия. Даже полиция, похоже, уверилась, что похищение было проявлением гнева отвергнутого писателя.

Но кто же этот писатель?

* * *

— Ты сейчас что-нибудь пишешь, Эван?

Я стоял по свою сторону заграждения и радовался, что Боб наконец-то вновь на беговой дорожке.

— Что? — Я тупо смотрел в экран телевизора — для разнообразия выключенного. — Вот так гром среди ясного неба. С чего ты спрашиваешь?

— Просто интересно. — Боб потянулся и увеличил скорость дорожки.

— И давно тебе интересно? В такие минуты у меня начинала кружиться готова, захватывало дух и в то же время было страшно. В такие минуты я не мог лгать. Боб промолчал и продолжил шагать на дорожке. Неужели он догадался? Или действительно был таким легковерным, каким я хотел бы его видеть? А что, если он видел меня насквозь, и ни одна моя тайна не могла ускользнуть от его недремлющего ока?