Жара - Ральф Ротман Страница 15

— Как он людям жизнь дурит, а? А я, болван, еще хотел сфотографировать его собачку. Милая такая мордочка. Все, забыто навеки. Но дворняжка такой живчик, ее надо к месту гвоздями приколачивать.

Де Лоо медленно поднимался по лестнице. Медные уголки на ступеньках хлопали при каждом шаге, все сильнее чувствовался какой-то чужой запах, то ли одеколона, то ли лосьона после бритья, с примесью хвойного аромата пинии, а на старом огнетушителе в углу дымилась непогашенная сигарета, белел ее фильтр. Поднимавшаяся прямо вверх струйка дыма метнулась в сторону, когда он проходил мимо.

Почти под самой его дверью на ступеньках сидел мужчина и смотрел через большое лестничное окно во двор. Туфли новые, дорогие, индивидуальный пошив по заказу, на фланелевых брюках четкая складка, а под расстегнутым пальто никакого пиджака, только белая рубашка, не по сезону распахнутая на груди. Жесткий рот, узкий нос, элегантно наморщенный лоб.

Де Лоо поздоровался, тот кивнул в ответ и показал изящным поворотом кисти на высокую арку окна.

— Ну не чудесно ли? — сказал он тихо, почти не шевеля губами. Края век немного покрасневшие, слегка шмыгает носом: с улицы задувал резкий холодный ветер. — Ну разве это не прекрасно и не изумительно?

В голосе легкий акцент, не берлинский, скорее севернонемецкий говор. Де Лоо задержался на верхней ступеньке. Как и все окна в доме, это тоже было обрамлено понизу фигурным цветным стеклом, плющ, гроздья винограда, розы, все как положено. Он стал искать в кармане ключ, сказав:

— Ну да, конечно, очень симпатично. Во всяком случае, летом, когда солнечные лучи пронизывают стекло насквозь. Вы кого-нибудь разыскиваете?

Но мужчина покачал головой, заправил за ухо прядь волос. Волосы, местами седые, были сейчас несколько короче, чем несколько дней назад.

— Нет-нет, не эти картинки, мой дорогой. Я имею в виду все окно!

Стекло как стекло, разве что недавно вымытое дочиста, а за ним не видно ничего, кроме старого каштана на заднем дворе да стены с обшарпанной штукатуркой. Де Лоо молчал, а незнакомец поднял голову, отчего сразу как бы помолодел; и его глуховатый, слегка простуженный голос тоже просветлел.

— Знаете, я никогда в жизни так этого не сделал. За всю свою жизнь никогда. — Он глотнул воздух, потер подбородок, и Де Лоо вдруг на какой-то момент охватило подозрение, что его влажные глаза блестят не от ветра.

— Прежде, — продолжал незнакомец, — будучи молодым человеком, я жил неподалеку отсюда. В мрачной, но зато дешевой дыре в полуподвале, с удобствами в коридоре, и когда я еще только въезжал, окно уже было настолько пыльным, что с трудом можно было прочитать рекламу на противоположной стене. Но мне было все равно. Я покупал себе бутылку вина и пачку табака, ложился на матрац и читал, не переводя дыхания, как читают только в юности. Сразу после полудня приходилось включать свет, и иногда я поднимал голову от книги и думал: а вообще-то можно было бы и помыть окно. Но после этого опять читал дальше, книгу за книгой, все, что только мог достать, всего Гессе, Достоевского, Павезе [30]. А вечером за стеклом вырисовывались силуэты друзей, мы шли куда-нибудь посидеть, поесть и выпить, и я возвращался назад с женщиной, как и положено для того возраста, каждые несколько дней с другой…

Он похлопал себя по карманам пальто, пощупал карман рубашки. Затем закинул одну ногу на другую и скрестил руки на колене.

— А когда наступала весна, в моих стенах еще надолго задерживалась зима. Летом там всегда было как осенью, некоторые возлюбленные рисовали на пыльном стекле цветочки и птичек, а я думал: дружище, ну помой же наконец окно.

Он выдохнул носом воздух.

— Но рядом с кроватью уже снова лежала целая стопка библиотечных книг, суливших мне радость, и я написал тогда свои первые стихи, а однажды вечером ко мне пришла моя первая настоящая любовь, пришла с семгой и шампанским и на практике показала мне, в чем соль поэзии. Вот так..

А утром она встала, поставила мне около кровати черный кофе, поцеловала меня и сказала: «Может, мне быстренько помыть тебе окно?» Я затряс головой, схватил очередную книжку и пробормотал: «Оставь, дорогая. Я сам как-нибудь сделаю. Вот только дочитаю эту историю до конца». Она ушла и принесла мне на следующий день снова семгу и шампанское и еще розы, а еще через день пузырек с сидолином для мытья окон…

Он застегнул наконец рубашку, задумчиво покачал головой.

— И тогда я прогнал ее. Но потом приходили, конечно, другие. Приходили и уходили, и их силуэты с каждым разом становились все расплывчатее, я их часто путал, не мог уже различить… Десять лет промчались как один день, нет, двенадцать, мне пришлось съехать, а окно я так и не вымыл… Можно ли такое представить? Невероятно!

Де Лоо усмехнулся, вставил ключ в замок, мужчина поднялся, отряхнул пальто.

— Ну, что ж, forget it [31], как говорят англосаксы. Те времена прошли. Не найдется ли у вас сигаретки?

Высокий мужчина, ростом выше Де Лоо. Сосредоточенное выражение лица, странное смешение доброты и расчетливости. Он знал, что производит впечатление, и, судя по его мине, с грустью развлекался тем, что люди принимают его за какого-то особенного человека уже хотя бы потому, что им приходится задирать голову кверху, чтобы только посмотреть на него. Но, может, это было обманчивое впечатление.

— Я не курю, — сказал Де Лоо, ему никак не удавалось повернуть ключ в замке, дверь за зиму перекосилась, а человек кивнул и стал спускаться по лестнице. Окно уже было совершенно темным, и там запрыгало его отражение. Линия воротника. Мерцающая скула.

— А жаль. Ну да что ж. Прощайте.

Линолеум за порогом рассохся и выкрошился, как пересохший крем для обуви. Прихожая внутри — овальное помещение, обитое тканью бордовых тонов, — зияла дырками. Стены выкрашены белой краской, два стандартных окна выходят во двор, а в ржавой железной печке, пожиравшей любое топливо, уже слегка подрагивало в ее открытой пасти пламя.

Прислонившись спиной к железным прутьям кровати и держа обеими руками кружку горячего чая, Де Лоо задремал. Во сне, сидя в темной комнате, он видел себя в рабочей каморке отца, как он лежит и смотрит в потолок, а тот почему-то сделан из толстого стекла. А может, изо льда. Он даже помнит блеск хромированной арматуры, шкафы в помещении, часть окна с липой перед ним, а прямо над собой четыре деревянные ножки стола, за которым сидели обычно женщина и ребенок и что-то ели. Он слышит звуки, стук столовых приборов о тарелки, расслабленные голоса, негромкий разговор, однако видит, как всегда, только нижнюю часть крышки стола, инвентарный номер и ноги женщины в купальных тапочках. Нежные подушечки больших пальцев не стеснены пластиковыми подошвами, ноги чувствуют себя вольготно. И ребенок, болтая под столом голыми, не достающими до пола ногами, обут в желтые кеды, по-видимому великоватые для него. Кеды раскачиваются под столом — туда-сюда, как два маятника, и пока мать рассказывает какой-то эпизод из своего детства, маленький детский палец подлезает украдкой в полутьме под стол и оставляет там на краю грязную полосу… А еще там стоял свободный стул, четыре светлые ножки с наклеенными на них кусочками войлока светили, словно звездочки, вниз на Де Лоо, и тогда он отправился в путь, но при этом не сдвинулся с места. Вот он бежит по лестнице, а она осыпается под его ботинками, ступеньки-то из угольных брикетов, и когда Де Лоо проснулся, то обнаружил, что сучит, поеживаясь от холода, ногами, потому что скинул одеяло с кровати. Железная печка прогорела и была холодной.