HOHMO SAPIENS. Записки пьющего провинциала - Владимир Глейзер Страница 15

О, лето красное, любил бы я тебя, когда б не пыль да зной, не комары да мухи, да летние трудовые семестры, воспетые в радостных комсомольских песнях типа «Яростный строй гитар, яростный стройотряд».

И хотя в ярости подступающей старости нет ничего ярче возвышающего обмана ушедшей молодости, миф о Карфагене должен быть разрушен!

Комсомольско-молодежный отряд непринудительного труда в честь трудолюбивого инсекта назывался «Муравей», и самодеятельная песня о нем несколько приземляла высокий штиль:

Роет землю муравей,

Жарит жопу суховей,

Командир в штабной тиши

С начфином делит барыши.

Бум с БАМом и блядство братских ГЭС были для нас далекой романтикой, и на первом курсе университета мы еще не знали подробностей. Нам хотелось дружить и быть вместе: мы уже поделились на разнополые пары и любили друг друга! Трех времен года на это явно не хватало. Ждали лета, веря в сказочные заработки бойцов стройотрядов. Самых крепких ребят нашей группы записали на курсы комбайнеров. И через две недели занятий мы получили удостоверения в соответствии с проявленным интеллектом. Мне вручили красный диплом «Помощник комбайнера».

К месту своего назначения мы ехали вместе с другими романтиками целым поездом с цветами, гитарами, мамиными пирожками и солидным запасом запрещенного спиртного. За сутки путешествия я коренным образом переосмыслил цель. И, выбросив в придорожную канаву сертификат помкомбайнерского качества, сошел с поезда тайным бойцом отряда «Муравей», в списках которого не значился. Но в них была любимая девушка, не расставаться с которой на всю оставшуюся жизнь я окончательно решил в эту душную железнодорожную ночь.

Нас разместили в детских яслях. Поясняю — в детских яслях! То есть кроваток больше метра в длину в спальных покоях и не предполагалось. Да что кроватки! Покушай — покакай. Но приспособление для второй части круговорота еды в природе в младенческом учреждении являло собой широкую доску с двухдюймовыми отверстиями в соответствии с техникой безопасности подрастающего поколения. Попасть в них без промаха могла только жопа имени Вильгельма Телля. Таких волшебных стрелков в стройотряде не было, и сортирные дыры вскоре наглухо покрылись несмываемым позором. К счастью, первая часть кругооборота и не предполагала второй — еда нам изначально просто не выдавалась, что привело к дилемме — как выработать вторичный продукт при отсутствии первичного?

Рыба, на ловлю которой в местной речке мы наивно рассчитывали, там не водилась по причине ее полного удушения коровьим навозом с находившейся вверх по течению говна животноводческой фермы. Яровые еще не поспели, и с голодухи даже поднимался вопрос о поедании «подкопеночков» — пойманных в стогах прошлогодней соломы жирных полевых мышей, запеченных без хвостов на углях в собственном соку, известных старшим товарищам как рядовое блюдо послевоенной деревни. Однако юные девицы начали так визжать от одного этого предложения, что и нам, мужикам, оно не понравилось. Решили писать письмо на деревню дедушке-командиру, мол, Христом Богом тебя молим, возьми ты нас отседа!

Однако дедушку — командира отряда мы не только до письма, но и после, и никогда вообще в лицо не видели и Ф. И. О. не ведали. Работы, за которую полагались басенные деньги, — тоже. Единственно, с кем нас можно было сравнить, так это с американским спецназовцем, заброшенным в пустыню с тремя спичками и универсальной отмычкой в жилетном кармане.

И что у вас, ребята, в рюкзаках? И что же за отмычечка в заначке? Водочка — эдакая фомочка для загадочной русской души.

Этим ключиком местный алкаш по кличке Буратино открыл для нас чудесный вид на неохраняемое стойбище пекинских уток, которые у аборигенов в пищу не шли по причине устойчивого несварения желудка от однообразия пайка. Коллаборационист сдал и сорок способов безоружной охоты на этих крякуш. Самым эффективным было внезапное падение в стадо и умыкание нерасторопных птичек, придавленных телом охотника. Так в нашем меню появились первые и вторые блюда. Жизнь постепенно стала налаживаться.