Приглашенная - Юрий Милославский Страница 15

Признаюсь, меня немного смутили быстрота и краткость обряда: я едва успел попрощаться с бедным тельцем, головке которого только теперь удосужились придать хотя бы некоторое сходство с Катиными очертаниями. На другое утро я застал его особенным образом укутанным, наподобие египетской мумии, а в послеобеденные часы состоялся и сам процесс погребения. Я не вижу причин останавливаться на его описании, тем более что и он оказался совсем непродолжительным. При всех условиях, вновь посещать кладбище я не собирался: мои вынужденные обязанности по отношению к подмененной были исполнены. Катя находилась там, где находилась, и теперь, когда я безропотно проделал всё, что от меня потребовалось, ей больше ничего не грозило.

Вследствие сжатости процедуры похорон я тем же вечером получил возможность побывать в православном храме, где заказал на другой день панихиду.

К образованному батюшке-правозащитнику, крестившему Катю, я не пошел, т. к. хотел избежать любых разговоров, с которыми он, возможно, стал бы ко мне обращаться.

Красивый Свято-Никольский собор на 97-й улице острова Манхэттен Катя недолюбливала: однажды мы, по ее же настоянию, заглянули туда на мои именины, т. е. на Николу Зимнего, но повадки присутствующих на службе и свойственная им манера одеваться вывели Катю из себя до последней степени; она едва дождалась отпуста. По дороге домой мы довольно разнузданно хохотали, притом что сам я, стоя рядом с Катей, не заметил ни одной из тех смешных черт, которые она подметила у тамошних прихожан. В особенности досталось новейшей нашей эмиграции: саженного роста, изящным юным дамам при сумочках Cartier – все, как на подбор, с длинными локонами, высокими тонкими скулами, глазастые и пышногубые; их, в большинстве своем, сопровождали очень плотные, грубоватого, но крепкого сложения степенные господа разных возрастов, в галстуках и полосатых па́рах под классическими английскими пальто индивидуального пошива.

Кое-какие навыки в опознании предметов одежды, обуви и под. (о чем см. выше) внедрила в меня Катя: ее это всегда развлекало.

Мне оставался лишь т. наз. синодальный (или, как у нас по большей части говорят, зарубежный) Знаменский собор, устроенный в здоровенном палаццо флорентийского образца, но почему-то под тюдоровской крышей, возведенном в начале минувшего столетия на углу 93-й улицы и Park Avenue. Туда я и направился прямо с дальнего кладбища, расположенного на Staten Island, предварительно пообедав, уже совсем рядом с палаццо, в ресторанчике Отоманелли. Пища была скверной, а к тому же есть мне не хотелось, но Катя, которая не оставляла меня ни на мгновение, настаивала со свойственным ей упорством, которому я привык уступать, что, мол, даже в таких случаях организму потакать нельзя; с ним нельзя солидаризироваться: он – свое, а мы – свое.

Около четырех с четвертью пополудни я был в Знаменском соборе. Никакого опыта договариваться о требах я не имел, но затруднений это не причинило. Вышедший ко мне по вызову, полученному от старушки-дежурной в вестибюле, низкорослый белесый иеромонах сказал, что панихиду можно было бы отслужить сейчас же, до того, как в храме начнется вечерня. Я ответил, что рассчитывал на завтрашнее утро. Иеромонах внимательно присмотрелся ко мне и вдруг погладил меня по руке у самого предплечья, а потом, сжав его довольно сильными пальцами, как-то поддернул меня, качнул из стороны в сторону.

– Ничего. Ничего-ничего, – проговорил он невнятно-тихим стеснительным голоском, зажмуривая при этом мокрые синие глаза с выражено воспаленной красной обводкой век. – Ничего. – И закивал головой. – Ничего, – повторил он вновь, но уже с твердостью, даже с известной неопровержимостью. – Значит, завтра утром будем с вами панихидку служить. Это ничего, даже еще лучше, утро вечера мудреней, да? – Странноватая речь его обличала простолюдина, рожденного в эмиграции, чей семейный русский, вдобавок еще слегка подученный в воскресных школах, поневоле обрел смешную неестественность.

Преподав мне благословение, чего я, правду сказать, не просил, иеромонах удалился.

По своей душевной слабости отправиться домой я решился не сразу, но зато уж, войдя в квартиру, безотлагательно принялся за дело: все принадлежащие Кате вещи, за исключением кое-каких украшений, были мною распределены по разноцветным магазинным мешкам, которых у нас всегда было великое множество, а затем сами эти мешки прибраны в шкаф, где, плотно уложенные, заняли едва половину его отсеков. Продолжаясь достаточно долго, уборка не то чтобы меня утешила, но несколько успокоила, т. к. позволила восстановить свойственный мне внутренний распорядок отправления жизни.

Как было узнано еще накануне, будничные литургии в Знаменском соборе служились с восьми утра в нижнем храме, что размещался в одной из двух комнат вестибюля, направо от входной двери. К началу службы я опоздал, и появление мое совпало с заключительными пассажами евангельского чтения, которые отчего-то мне хорошо запомнились, притом что церковнославянский я понимаю через два слова на третье. Привожу этот текст, как он напечатан в находящемся в моем распоряжении Евангелии: «…Аминь глаголю вамъ, яко не имать прейти родъ сей, дондеже вся сiя будутъ». Уже знакомый иеромонах, облаченный в затрапезные и дурно сидящие на нем ризы, усиленно протянул последнее слово, всё возвышая и возвышая неверный свой дискант: бу-у-дут .

На службе присутствовало до дюжины богомольцев, включая детей, что для середины недели было вполне достаточно; на левом клиросе находился, условно говоря, хор: две противоположного облика старушки – интеллигентная, но, видимо, из разряда беднейших, жалостно встрепанная и неряшливая, и простецкая бабка в клетчатом платочке, обманчиво-отечественного вида; первая, насколько я мог судить, относилась к эмиграции в основе своей европейской, а вторая – принадлежала к числу «русских австралийцев» (т. е. происходила из эмиграции китайской). Третьим был рыхлый корпулентный малый в подряснике, исполнявший обязанности и регента, и чтеца. Хор (собственно, «трио») службу знал и потому пел хотя и не слишком звучно, но зато не посягая ни на какие вокальные изыски, довольно бегло, с приятной для слуха умеренностью и воздержанностью.

Я обратил на это обстоятельство внимание моей Кати, показывая тем самым, что место для панихиды по ней выбрано верно. Затем я принялся разглядывать присутствующих, делясь с женой своими впечатлениями; и вскоре мною овладела уверенность, что Кате здесь нравится. Ее не должны были раздражать ни этот рослый, одинокий и сосредоточенно-печальный молодой человек – напечатлевая крестное знамение, он чересчур высоко вскидывал свою щепоть, отчего та оказывалась в воздухе заметно выше чела, – ни дряхлая дама, наряженная, словно Марлен Дитрих в сценах, происходящих дождливыми осенними ночами, ни этот горделивый, седовласый, небритый, с белым пышным шарфом и в кремовом плаще – реглан, с тростью, а судя по запаху – с непреходящего похмелья. Напротив, такого сорта люди ее всегда занимали, иногда она даже проявляла готовность заговорить с ними о том о сем, дать прикладные медицинские рекомендации, и вскорости Катю начинали величать «душкой». Она называла это «работой с потенциальной клиентурой».

Панихиду о. иеромонах служил общую, что сперва меня огорчило; впрочем, кроме моей Кати называли всего пятерых: болярина Константина (скорее всего, записочку о нем подал пьющий богомолец в белом, который при этом имени в особенности тщательно осенял себя крестным знамением), воина Петра, Надежду, Юлианию, Аполлинарию. Услышав эти имена все вместе, я совершенно уверился, что моей Кате будет забавно и даже уютно с ними поминаться, тем более что о. иеромонах, надо отдать ему должное, начиная с болярина, произносил прочих четверых мелодической плавной скороговоркой, а затем, после паузы на вздох, резко, с побрякиванием вскинув кадило, восклицал протяжным речитативом: «…и новопреставленной Екатерины». На это немедленно откликался придержанный им на требу хор.