Личное дело игрока Рубашова - Карл-Йоганн Вальгрен Страница 15

Отношения с братом поддерживались на уровне статус-кво. Встречи их были формальными и, как ни крути, отмечены печатью подозрительности; да и странно было бы, если бы они, враждуя между собою полжизни, вдруг прониклись друг к другу ничем не омраченным доверием Но, тем не менее, когда фирма брата была близка к разорению по причине постоянно падающих цен на зерно и дешевого американского импорта, Николай Дмитриевич все же помог ему, причем анонимно. Они встречались редко, разве что на семейных и церковных праздниках. Михаил почти всегда выпивал лишнего и назойливо рассказывал анекдоты про евреев, почерпнутые им у партнеров с Украины. Рассказчик он был плохой, отчего анекдоты казались грубыми и неостроумными; впрочем, в большинстве случаев такими они и были. Николаю претил запах его дешевого мускусного одеколона и похотливая ухмылка, когда он украдкой заглядывал за Нинин корсет, но он прекрасно понимал, что Михаил ему просто-напросто завидует; поэтому он всячески избегал рассказов о своих успехах, чтобы не усугублять зависть. По той же причине он отказался и от намерения подарить пони маленькой Сашеньке Рубашовой, хотя она клянчила лошадку с того самого дня, когда он приобрел конный завод. Николай интуитивно понимал, что одержимость одного-единственного врага может причинить больше вреда, чем падение биржи или стачка. Он был осторожен, и осторожность закалила его. Такая жизнь, отмеченная счастливым для Николая Дмитриевича стоянием планет, продолжалась около десяти лет.

Как-то, прогуливаясь по набережной Фонтанки, он встретил на Аничковом мосту человека, живо напомнившего ему о первоисточнике его счастья. Это был Илиодор, скопец. Он просил подаяния.

Николай юркнул в ближайший подъезд и затаился. Он сам удивился своей реакции — ему стало трудно дышать, он весь вспотел, по спине побежал холодный пот, ручейком стекая между ягодицами. Он наблюдал за кастратом — тот с широкой улыбкой протягивал прохожим шапку. Глаза были совершенно пусты, похоже, лампада души его погасла раз и навсегда. Вскоре он сунул мелочь в карман, надел шапку и двинулся в путь. Николай последовал за ним.

Путь их лежал в бедный район огромного города. Величественные каменные дворцы постепенно уступили место деревянным лачугам. Отовсюду доносились пьяные выкрики и обрывки песен; улицы становились все уже; наконец они попали в темный переулок, куда и солнце-то, казалось, никогда не заглядывало. Воняло тухлой капустой и выгребной ямой, босоногие мальчишки то и дело увязывались за ним, клянча милостыню.

Илиодор зашел в один из дворов, и Николай Дмитриевич почти сразу услышал его голос, высокий и мелодичный. Он проскользнул за забор и увидел, что Илиодор стоит в тени гигантского клена и, сжимая в руке шапку, поет старинный хорал. Окно открылось, и оттуда полетела на улицу мелочь, с необыкновенною ловкостью пойманная им в шапку, да так, что ни одна копейка не укатилась. Скопец смолк, и лицо его исказилось страшной гримасой.

Он медленно опустился на колени и стал изрыгать проклятия, пророча скорый конец света, и под конец, доведя себя до исступления, вытащил из кармана кинжал и порезал себе руку. Обильно полилась кровь, но он лишь хохотал, это был странный, неудержимый, нервический хохот, какой можно наблюдать у истеричных детей. Ясно было, что он не в себе.

Наступал вечер, переулок быстро погружался во тьму — фонарей не зажигали, да их тут и не было. Скопец вышел со двора, свернул в еще более узкий переулок направо, и тьма поглотила его.

Николай Дмитриевич Рубашов стоял, прислонившись к стене. Мимо то и дело пробегали довольно крупные крысы, пьяный голос выводил бесконечные куплеты чудовищно непристойной песни. Его вдруг охватило отчаяние — подумалось, что все его счастье — не его, оно куплено в кредит, и скоро ему придется это счастье возвращать с процентами, скорее всего многократно превышающими размеры самого займа. Он задумался настолько глубоко, что даже не заметил, как Илиодор подкрался к нему в темноте и дернул за рукав, да так сильно, что он едва не потерял равновесия.

— Что тебе от меня надо? — спросил скопец.

— Ты что, не узнаешь меня? Это же я, Николай!

— Я тебя никогда раньше не видел. Что это ты за мной ходишь?

— Неужели не помнишь? Ты мне помог как-то…

Илиодор криво усмехнулся.

— Не помню, — сказал он. — Я ничего не помню… А вот погляди-ка!

Он разжал руку. На ладони лежал палец; окровавленный, скрюченный, завернувшаяся кожа уже начала желтеть.

— Это ему, — прошептал он. — Моему Князю. Подарочек. И даже не больно было, это он мне помогает, не забывает меня, чего нет, того нет, боли я не чувствую.

Он протянул другую руку — вместо большого пальца был белеющий хрящом обрубок, перемазанные запекшейся кровью обрывки кожи и мяса.

— Совсем не больно было, — вновь заверил он. — Чего не сделаешь из-за любви. Душа моя принадлежит Ему.

— Илиодор, — начал было Николай Дмитриевич и замолчал — не знал, что сказать.

Скопец снова истерически захохотал — и скрылся, исчез в зловонном туннеле переулка.

В конце этого года семья Рубашовых купила дом под Хааспалу на эстонском берегу. Это была старинная усадьба, большое красивое здание, принадлежавшее когда-то прибалтийскому барону, рыцарю ордена Меча. Дом, несколько запущенный, был тщательно отремонтирован под руководством Нины, и они проводили тут все свободное время.

Ему должно было вот-вот исполниться сорок — время, когда следовало бы уже подыскать какое-то увлечение, забаву, чем он мог бы заниматься в свободное время. Он начал коллекционировать монеты и быстро стал известен среди петербургских нумизматов своими знаниями о византийских армейских монетах и греческих тетрадрахмах. Попытался охотиться, но очень скоро понял, что ему ненавистно хладнокровное убийство ни в чем не повинных красивых, свободных и диких зверей. Вместе со своим глухонемым конюхом Федором он совершал долгие верховые прогулки по лесу. Результатом этих прогулок стал составленный в духе Линнея каталог эстонской болотной флоры.

Николай Дмитриевич обожал смотреть, как его жена в тени двухсотлетней яблони вышивает салфеточки под фарфоровые статуэтки; но более всего он радовался, что у Эвелины Ивановны иной раз на глазах показывались слезы умиления — она дышала воздухом своего детства, она была счастлива, туман, окутывающий ее душу, конечно, не рассеялся, но окрасился в нежнейшие цвета детских воспоминаний… и он знал, что ей суждено почить в мире и покое.

Это было счастливое время. Любовь их цвела, как дико разросшиеся побеги декоративной вьющейся фасоли, той, что местные крестьяне любили сажать у стен своих беленных известью домов. Он забыл про встречу с Илиодором или, по крайней мере, на географической карте своей памяти отвел ей место в самом глухом и редко посещаемом углу. Рост его состояния от него как бы уже и не зависел; своего рода финансовый perpetuum mobile, как написал он в письме одному из знакомых.

Случалось, что он просыпался этими белыми ночами — не от чего иного, как от чувства внезапно нахлынувшего счастья. И он лежал и смотрел в жемчужное балтийское небо, боясь пошевелиться, чтобы не разбудить Нину, спрятавшую лицо ему под мышку… так кладут в шкатулку драгоценную камею, подумалось ему.