Грустные клоуны - Ромен Гари Страница 15

Они стояли в передней части салона автобуса между дремлющим пиратом и Наполеоном, тихонько наигрывавшим на губной гармошке. Энн держалась за пустой рукав, который странным образом успокаивал ее, хотя она не понимала, почему физическое увечье придает ей уверенность в себе и служит поводом к тому, чтобы идти, вероятно, до самого конца. У всех мужчин, окружающих их, были обе руки, и тем не менее казалось, что им чего-то не хватает. Они вышли в Рокбрюне и пошли в сторону деревни, вдыхая аромат цветущей мимозы, который с каждым шагом становился все более насыщенным и ощутимым. Рэнье был рад, что они приехали ночью: он рассчитывал показать ей всю деревню утром, распахнув шторы.

— Завтра вы увидите, как здесь красиво.

— Я знаю. Я уже приезжала сюда сниматься для журнала мод…

— Понятно.

— Вы разочарованы?

— Отчасти. Этот подарок — единственный, который был мне по карману.

Он сообщил ей, что через десять дней уезжает в Корею: человечество, к счастью, — это то, что у нас остается, когда не остается уже никого; а раньше была война в Испании, битва за Англию, участие в Сопротивлении, стоившее ему руки, и эта проклятая фраза Горького о том, что «грустные клоуны играют в братство и всеобщую любовь на кровавой арене буржуазного цирка», он уже точно не помнил цитату, но смысл ее был приблизительно таков. Человек всегда подставляет себя под пули из-за приблизительности.

Рэнье ускорил шаг, чтобы скорее прийти домой, закрыться в четырех стенах, забыть наконец о погоне за мечтой, стать на колени и, как купола собора радости, вознести до небес крик счастливой женщины.

— Вот мы и пришли.

Они стояли перед башней, оба крыла которой, построенные в характерном итальянском стиле среди мимоз, своей легкостью напоминали драпировку, взметнувшуюся от быстрого па танцующей пары. Пока Рэнье искал ключ, Энн страстно желала, чтобы в доме царило приглушенное освещение и не было верхнего света. Потом они сели на кровать, и Рэнье в поисках выключателя ночной лампы неловко шарил по прикроватной тумбочке, одну за другой опрокидывая стоявшие на ней безделушки. Некоторое время они сидели, неловко прижавшись друг к другу и не решаясь отстраниться, боясь, что это будет похоже на расставание. Они поцеловались, но только для того, чтобы не смотреть друг на друга и скрыть свое смущение. Они отдалялись друг от друга со скоростью свободного падения, и в течение нескольких секунд их объединяло лишь желание, тогда как любовь у своих истоков, скорее, напоминает слившиеся в одно русло любовные грезы. «Если я ошиблась и на этот раз, — думала Энн, чувствуя на своей груди чужую руку, — то это будет так ужасно, что ночь, проведенная с тобой, не будет иметь ровно никакого значения». Рэнье услышал ее долгий глубокий вздох, и ему показалось, будто что-то стремится покинуть пределы комнаты и унестись в звездное ночное небо. По движениям Энн он понял, что она расстегивает блузку, и прижал ее к себе в попытке удержать это ускользавшее от них нечто. Теперь он думал только о ее дыхании, которое постепенно превращалось в стон, и о том, чтобы тот, окрепнув, криком взметнулся до небес. Он думал лишь о том, как выпестовать его, и наконец это свершилось — голос Энн вознесся над всей земной суетой, над тем, что принято считать поражением и несчастьем: так плачут от горя маленькие девочки и выплескивают свое счастье зрелые женщины.

Когда Рэнье поднял голову и посмотрел в лицо Энн, то по подрагиванию ее полуприкрытых век и неуловимой улыбке, играющей на губах, понял, что ему больше нечего опасаться.

— Боже мой, вы оставили открытым окно!

— Там никого нет. Это сад. А если кто-нибудь вас и услышал, то ему пришлось напрячь слух, подняв глаза к небу, как это обычно делают, пытаясь определить, какая будет завтра погода.

Не было больше проигранных битв, и от этого возникало впечатление, будто закончилось вечное блуждание в темноте. Точно так, лишь закрыв глаза, ты осознаешь смысл и значение света! В его ушах до сих пор звучал ее умолкнувший голос, а вместе с ним и звуки рога в глубине леса, переставшие на какое-то время напоминать о человеческих бедах.

— Я думала, вы уезжаете через десять дней, — тихо сказала Энн.

Он наклонился и поцеловал ее в лоб.

— Извините меня.

— Когда же вы уезжаете на самом деле?

— Пароход уходит из Марселя 7 марта.

Рэнье встал и шагнул к столу, на котором стоял глиняный кувшин с вином. Он поднес его ко рту и стал пить, запрокинув голову и не видя, что Энн смотрит на рукав его рубашки. Пустой. Можно было не сомневаться, что о потерянной руке он сожалеет больше, чем об оставшейся.

— Сначала вы воевали против Франко, потом против Гитлера, а теперь собираетесь воевать против Сталина… Не многовато ли для одного человека?

— Нет, я ищу самого себя. Мне никогда не удавалось подойти к кассовому окошку жизни и сказать: я хотел бы открыть личный счет. Но на этот раз.

Он вернулся к Энн и опустился подле нее на колени: как бы ты ни строил свои соборы, крик любимой женщины всегда вознесет мужскую благодарность и почитание выше сводов любых храмов.

— Я хотел бы вечно жить в зените твоего голоса, как те шарики, которые танцуют на самой вершине водяной струи и никогда не падают вниз. Почему ты смеешься?

— Потому что это довольно странный способ строить лучший мир, — ответила она.