Эрон - Анатолий Королев Страница 15

Только через пару дней Надин смогла мысленно возразить Норе: для богохульства необходима вера, а иначе это просто фиги атеистки. Единственная закавыка была в том, что она не знала ответа на вопрос: а может быть, Нора верила в Бога? Она поделилась своими мыслями с Францем.

— Святая простота! Она же лесбия.

— Кто? — Навратилова не поняла слова, но тайный смысл его сразу угадала.

— Мазо.

И Франц грубо, с явным наслаждением первооткрывателя объяснил ей то, что она смутно подозревала: они лижут друг друга, валетом лягут и всасываются на пару часов. А член имитируют пальцем. Трахают друг друга языком, дурилка…

Но это говорил Франц дневной, а не тот, что был ночью; дневного Надин любила меньше.

Франц Бюзинг появился в ее жизни ночью, когда она оставалась одна царствовать в пустой студии. Он подрабатывал на жизнь тем, что сторожил этот дом, где имелось еще с десяток мелких контор и несколько служебных квартир. Он сразу же ею увлекся, страстно и сильно. Именно с ним она встретила Новый 1975 год, а через тринадцать дней, в старый Новый год, — они стали близки. Сначала она не обратила на него внимание сердца, Бюзинг показался Наде уродливым сатиром: низкий лоб, отчетливые надбровные дуги, тяжелый чувственный рот, массивная челюсть. И на этом лице сатира — холодные берилловые глаза немпа; тонкие нервные руки пианиста, прикованные к волосатому торсу, чуткие веки; наконец, он был необычайно умен, от Франца исходила отчетливая интеллектуальная мужская сила ума и души. Он был старше Надин, был уже однажды женат. Надя потянулась к Бюзингу, дико нуждаясь в опоре, кроме того, больше всего в то время она ценила в мужчине именно ум, она всерьез изучила свой характер и знала один из секретов собственной души: оказывается, она была равнодушна к мужской красоте, к физической силе, к власти мужчины, а вот его интеллект ее волновал. Для Надин в победном уме заключалась абсолютная эротическая сила. Она испытывала возбуждение от монологов немца. С удивлением она рассматривала Франца в ту страстную ночь первой близости, взяв в обе руки настольную лампу и изучая его с напряжением натуралиста, увидевшего неизвестное животное на морском берегу. По существу Бюзинг сделал ее женщиной. В самой пасти зимы босая нога ступила на курчавую траву Эдема, и световая тень пальм полосами бродила по лицу девы-пантеры; ты самый близкий человек мне на свете, бредила Надин про себя заклинаниями, ближе мамы, ближе сестры… ты достал меня, гад…

Так вот, когда она сказала Францу, что для богохульства нужно изначально признавать существование божие, без которого протест Норы — всего лишь атеистические фигушки, Бюзинг возразил: и совсем не обязательно. Всему человечеству церковью гласно объявлено о существовании Бога, о пришествии сына его Христа на Землю, о распятии его в Иерусалиме, о воскресении его, объявлено о спасении человечества от первородного греха через пролитую кровь распятого. Следовательно, у тебя есть выбор — принять это евангелие, эту благую весть, или отвергнуть. Отвергнуть можно по-разному — молча, в суете невнимания, или вслух, целенаправленно. Нора ставит балет о проклятии пола. Значит, бросает камень прямо в Бога, который сотворил сначала зверей и увидел, что это хорошо. Затем сотворил человека по образу и подобию своему, мужчину и женщину. Последнюю сотворил из мужского начала. Там причерпнул женского. То есть, сотворил пол, самую суть греха сотворил, считает Нора. Наша лесбиянка с младых ногтей размышляет на темы пола и заострилась основательно. В общем, это богохульство. Тем более, что она взяла весь набор героев из Библии: ангелов, сатану. И надругалась над ангелами… Самое настоящее богохульство. И увидела Нора, что это нехорошо. Ее на костре сжечь надо — и Бюзинг рассмеялся.

— Впрочем, о чем спор? Ведь Бога нет, — он подхватил Надю мощными руками и поднял к потолку комнаты, — вот кто мое божество! — И стал целовать в голый живот. Франц упрашивал ходить по квартире нагишом. Иногда Надя подчинялась такому натиску, из чувства игры подчинялась, и вот сейчас хохотала от щекотки. Действительно, тело Надин он боготворил, и вообще сошел от нее с ума. Целовал пальчики на ногах и обожал так пылко, что было не стыдно отдавать свою плоть нападениям ласки. Ей нравилось быть грешницей, падшей женщиной. Наслаждаться любимым мужчиной откровенно и без ханжества, вонзать стыдный пестик в уста сатира. Надевать для постели черные шелковые чулки на поясе — как в кино — и садиться черным чревом на опрокинутый рот фавна-Бюзинга. Наслаждаться бешеным языком, наконец, самой ловить глоткой прекрасный белый фетиш, нападать на чудовище срама, обнажать лаковый плод, скрытый в складках кожи, чувствовать небом его содрогания, находись кончиком языка нежную ранку, извергающую семя. Когда Франц заводил речь о браке, Надин отмалчивалась — ей не хотелось, чтобы у состояния грешности было будущее. Будущее всегда мерещилось как умерщвление плоти, как смерть срама, и только такое предчувствие давало сил отнестись к мужчине с бесстыдством смертного чувства. Она хотела именно сейчас прожить соитие до конца и абсолютно серьезно и именно для того, чтобы лишить плоть любых прав на завтрашний день. Кроме того, она только-только открыла в самой себе такой голый змеиный источник наслаждения и признала всю властность похоти, наконец впервые отдала чужим глазам, губам и рукам — если не считать сестры — свою непостижимую тайну: сладкий мизинец мальчика-гермафродита, прикушенный уголком алого рта.

Франц занимал крохотную квартирку в дешёвом блочном доме, двор которого выходил к железнодорожной кольцевой насыпи. Маленькая кухня, где смогли разместиться газовая плита на две конфорки, железный умывальник, кухонный столик и навесной холодильник. В его морозильную камеру можно было впихнуть разве что пачку пельменей. Из кухни дверь — по безумию проектанта — шла в просторный туалет, а уже из него в прихожую. Куцый коридорчик из прихожей вел в комнату, где в узкой глубокой нише открыто располагался душ. От комнаты его отделяла только полиэтиленовая штора. Душа как такового не было — его заменял шланг, надетый на смеситель горячей и холодной воды. Пол ниши был выложен кафелем, там же имелась и водосливная решетка. Требовалось очень аккуратно мыться, чтобы лужа не вытекала в комнату, а успела ввинтиться в отверстие под решеткой. Для того чтобы взять мыло или шампунь, Надин вытягивала руку и брала нужное с крышки телевизора. В комнате имелось место только для тахты и книг. Книги Бюзинга занимали все стены до самого потолка. Книги здесь царили; немец учился в аспирантуре, писал диссертацию по античным влияниям на мысль Хайдеггера. Вторым божеством после книг была программная музыка — стереофон с пластинками Штокхаузена, Мессиана, Шенберга. Письменный стол Франца стоял в прихожей, и над ним висели пальто, а чтобы пройти в комнату, требовалось стул философа придвигать вплотную к столешнице… Так жил человек, мать которого была владелицей химического концерна в Эссене. Но Бюзинг ушел из дома в шестнадцать лет из самых страстных соображений души и не желал иметь с семьей ничего общего. Родители усыновили мальчика своих приятелей, попавших в финансовую катастрофу, и Францу — единственному сыну — наследовать было нечего. Жили так: на стипендию аспиранта и приработки Бюзинга и деньги Нади — за год работы в аппретурном аду, после всякого отказа от жизни, у нее вдруг случилась на руках весьма приличная сумма. Единственная вещь, которую принесла Надя в новое жилище, был легендарный дамский велосипед. Его торжественно поместили в туалете…