Мидлштейны - Джеми Аттенберг Страница 15

Эди приберегала «МакРиб» на самый конец — такая вкуснятина, почти десерт. Свою картошку фри она уже доела, проглотила сразу, едва сели за стол, а теперь занялась картошкой сына, который тем временем сосредоточенно разбирал пластиковую фигурку из коробки с обедом. Счастливая Робин так колотила по столу своей игрушкой, что мать наконец ее отобрала.

Теперь Эди мудро вынимала из «БигМаков» средний кусок булки. В тот единственный раз, когда она пришла на встречу желающих похудеть, Эди слышала, что половина всех проблем — хлеб. Она бы даже в «МакРибе» съела только начинку, но получился бы ужасный свинарник. Эди откусила большой кусок и прислушалась к ощущениям. Хлебный кругляш в зеленых кусочках салата и розовом, точно лососина, соусе лежал на столе. Вкус не изменился, и все же здесь чего-то не хватало — еще одного кусочка пористого, точно губка, удовольствия.

Боже, сколько она думала о еде!

Эди страшно устала и радовалась, что можно не думать о работе (хотя дела ее не тяготили, работать она любила и с малых лет усвоила, что евреи, к тому же американцы, — настоящие трудяги). Ей бы радоваться, что она проводит время с детьми, но те порой немного надоедали. Играя с ними, Эди скучала, и дело тут было не в малышах, а в сущности игры. Она никогда не любила играть, даже в детстве. Чтобы полностью погрузиться в придуманный мир, нужно стать кем-то другим, а ей и себя носить было тяжеловато.

— Что это вы притихли? — спросила она детей. — Чем сегодня занимались?

Бенни оторвал глаза от горки пластиковых деталей. Совсем недавно это был самолет.

— Я в школу ходил.

— Выучил что-нибудь? — спросила Эди.

С «БигМаком» она разделалась быстро, укусила раз-другой — и все.

— Мы считали. Много. А на перемене играли в мяч с мальчишками и одной девочкой: с Крейгом, Эриком, Расселом и Ли. Потом ей попал в голову мяч, и мы перестали. А еще я вот что сделал. — Бенни вытащил длинную резинку с оранжевыми и розовыми бусинами. — Это тебе.

Бенни улыбнулся. Ах, как он засиял! От его улыбки просто сердце таяло.

«Какое же я дерьмо», — подумала Эди.

— Вот это ожерелье! — сказала она и надела его на шею.

— Ты красивая, — сказал мальчик.

Нет, подумала Эди. Она давно не красавица. Деловые костюмы и пиджаки, юбки, брюки, колготки и даже туфли теперь были ей малы. Точнее, это она стала для них слишком велика, но Эди не могла заставить себя купить новую одежду. Может, пойти в этот раз на встречу общества? Она все время обещала себе, что сходит, и все время откладывала.

— А ты? — спросила Эди у дочери.

Утро девочка проводила в детском саду «Еврейского общинного центра», а день — еще с двумя такими же малышами, чьи родители работали с Эди в одной юридической фирме. Эди отвозила Робин к молодой женщине, которая жила через пригород. Няне едва исполнилось двадцать, если вообще исполнилось. Она якобы овдовела, муж ее приходился двоюродным братом одному человеку из руководства, но Эди почти не сомневалась, что это — его любовница. Трейси, итальянка из Элмвуд-Парк, [10]почему-то вдруг решила перебраться в пригород. У нее дома не было фотографий — никакого прошлого, истории — только новая мебель и модная, вечно тявкающая собачка. «Бишон фризе», — гордо протянула Трейси на французский манер. У Эди не было к ней претензий. Няня, похоже, искренне любила малышей, ей нравилось с ними возиться. Она часто вставала на четвереньки и ползала с ребятней в грязи, подняв кверху пухлый, но все же миниатюрный задик, и виляла им на собачий манер. Бишон лаял. Дети лаяли. Все притворялись собаками, а матери стояли рядом, смеясь над этим сладким, пусть с ужасным чикагским ацентом, но все же — итальянским помидорчиком, что катается в пыли с их ненаглядными крошками.

Эди, пожалуй, и встать не смогла бы, если бы опустилась на четвереньки.

— Я клубнику ела, — сказала Робин.

— Правда? Ты любишь клубнику! — удивилась Эди, будто узнала об этом только сейчас.

Робин кивнула.

— А картошку фри любишь? — Эди подвинула к себе пакетик. — Если не хочешь, я ее съем.

— Хочу.

Эди взяла две картофельные соломки. Дочь забрала пакетик и накрыла его ладошками.

— Мой!

— А можно мне еще два кусочка?

— Нет. Мой!

Когда-то Эди была интеллектуалкой. Любила хорошенько нагрузить мозги, особенно по утрам, в лучшие для размышлений часы. А теперь она сражалась с двухлетней девочкой за пакет картошки. Ее родители за столом говорили о человеческих стремлениях. Они верили в будущее, рассуждали, как сделать так, чтобы все люди мира, такие разные, ужились вместе. Ее покойные родители. Мать ушла первой, за ней — отец. Ему бы еще пожить, но он сгорел без любимой, как ни умоляла Эди остаться и не бросать ее. Когда-то она жила в доме, где на стеллажах тесными рядами стояли русские книги. Теперь библиотека родителей в коробках, обмотанных скотчем, хранится у нее дома, в подвале. Эди сбилась с пути. Ее отец помогал иммигрантам. Она работает в юридической фирме, которая занимается делами строительных корпораций, а те возводят торговые центры вдоль Данди-Роуд, от Девяносто Четвертой магистрали до Пятьдесят Третьего шоссе, и когда эта дорога кончится, они займутся другой.

Полный крах в тридцать лет. Ты только взгляни на весь этот мусор — пустые коробки, обертки, груда пластиковых деталей. Она теперь не знала, как выглядит ее задница. Давно боялась посмотреть в зеркало. Ах, Эди, Эди.

А ведь у нее был муж. Он открыл свое дело, вложив немалую часть ее наследства — толстенную пачку израильских облигаций. Их много лет покупал отец, и вот его пламенное стремление поддержать государство обменяли на другую мечту. (О том, чтобы вернуть ей эти деньги, сначала не шло и речи, потом о них предпочитали не думать и, наконец, успешно забыли.) Муж работал в аптеке не покладая рук, уходил ранним утром, когда Эди еще спала, возвращался, когда она с детьми уже давно была дома. Иногда его появление напоминало вечернее телешоу с восходящей звездой юмористического жанра. Под конец ужина Мидлштейн с лучезарной улыбкой входил в комнату, дети шумно радовались ему, и он рассказывал о каком-нибудь интересном случае, что произошел днем. Эди рассеянно смотрела на мужа, не понимая, в самом ли деле это все так забавно или нет? Иногда она смеялась. Бывает, что рассмеяться проще.

Играть с детьми Ричард любил. На работе он целый день общался с людьми, но Эди подозревала, что в душе ее муж — немного мизантроп. В конце концов, он выбрал себе профессию, где тебя отделяет от человека надежная граница, прилавок. Однако дети — их миниатюрные копии, особенно Бенни, папин мальчик — совсем другое дело. Их-то и не хватало Ричарду после рабочего дня. Они не спорили, не задавали вопросов, не привозили ему неправильные товары, как служба доставки, не требовали скидок, как выжившие из ума старушенции, не воровали и не просили в долг. Они лазили по нему, шептали на ухо милую чепуху. Ни Эди, ни Робин еще не знали: когда дети вырастут и у них появится свое мнение, Ричард с легкостью повернется к ним спиной. («Ну и ну», — думала Эди, когда он вылетал из комнаты после очередной ссоры с четырнадцатилетней дочерью. Ничего, у Робин есть еще и мать.)